Вячеслав Рыбаков - После Апокалипсиса

25. Много работаю. Пишу, как дышу, и всё ведь только своё, собственное, выстраданное! Зарубки регулярно прибавляются, с гордостью поглаживаю их и думаю о том дне, когда выйду отсюда. Мне есть с чем выйти, я не зря прожил жизнь. Недавно сочинил несколько развлекательных рассказов — так, для собственного удовольствия, позабавил себя немного. Один, например, о том, как четверо друзей-смельчаков спасли честь некой королевы, сумев за неделю доставить ей драгоценности, которые та опрометчиво подарила высокопоставленному любовнику из соседней страны. Или другой рассказик: про несчастную безнадёжную любовь совсем юных созданий из двух богатых семейных кланов на фоне ужасающей кровной вражды. Что-то меня потянуло к средневековой тематике. Но это, конечно, не больше чем игрушки, воспоминание об умершем во мне мальчишке. Если же говорить о серьёзном, то я задумал большой роман, и даже знаю примерно, о чём он будет. О любви, верности и долге.

26. Чувствую себя неважно. Совсем замучился с этим проходом, он меня доконает. Махать инструментом подолгу уже не могу, начинается одышка, да и писать слегка подустал. Сдаю я, дряхлею. Не рано ли? Ладно, нечего ныть — отосплюсь, отъемся и стану свежим, как огурчик. Огурчика бы. С хлебушком. Чайку, молочка. О-ох! Пирожного… Обрыдла мне консервно-брикетная жратва. К тому же у воды появился запах — затхлый, болотный. Есть всё-таки хоть какие-то изменения в этом пустом чёрном мире. Тишина здорово действует на нервы, она и раньше изводила меня, но я с ней успешно боролся работой, а теперь долбить не могу, и тишина вновь начинает строить свои козни. То одно послышится, то другое. Впрочем, я привычен, ушам давно не верю. Только глазам, руке и голове. И Ей, которая наверху. Всё так же преданно светит мне, моя ненаглядная.

27. Кто-нибудь, поздравьте меня, я взялся за роман. Молчите? Прекрасно, сам себя поздравлю. Роман посвящён трагедии женщины, которая разрывается между любовью и материнским долгом. Она была замужем за человеком много старше её, у них рос ребёнок, земля под её ногами казалась прочной, незыблемой, но вот — в скучную жизнь ворвалась Любовь. Полюбила она молодого, красивого, и поехало-покатилось. Бросив мужа, осталась без ребёнка. Жила с любимым, а тот её предал. Всем она портила жизнь, свою же вовсе сгубила. Страшная, нравственно неразрешимая история. Как-то сразу мне явилось имя этой несчастной женщины, оно жёстко соединилось с её обликом. Анна. Женщину зовут Анна. Я вынесу имя в заглавие, и пусть роман станет моей вершиной, моим главным словом.

28. Разбирал тут архив и обнаружил одну повестушку под названием «Робинзон». Кажется, это был мой первый литературный опыт. Перечитал её, испытав настоящее потрясение. Боже, как я в молодости писал! Но каким образом мне удалось в раннем произведении достичь таких философских глубин, причём, в сочетании с невероятным по своей простоте и увлекательности сюжетом? Чудеса. Плюс к тому абсолютная достоверность психологии главного героя, плюс к тому отточенный слог. Да, я был талантлив крупно и, надеюсь, таковым остался. Вещь эта явно автобиографична — о твёрдости моего духа, о несгибаемости моего характера, только главный герой в конце концов выбирается из заточения, а мне вот никак не удаётся… Без сомнения — лучшая вещь. Лишь название не очень удачно, слишком конкретное. Подумав, я зачеркнул «Робинзона» и заменил его на «Остров». Так будет аллегоричнее.

29. Что со мной? Слуховые галлюцинации просто житья не дают! Они приняли нелепые, мучительные формы — чудится, будто кто-то методично бьёт железом по камню. Прекращает, и снова бьёт, прекращает — и снова… От этого звука никуда не деться. Затыкаю уши и всё равно слышу. Пытка. Кряхтя, я покинул вконец истрёпанный спальник, забрался в пробитый мною туннель и приложил ладонь к стенке. Поверхность вздрагивала при каждом звуке удара. Это была не галлюцинация! Боже мой… Спасатели! Прорываются ко мне! Обезумев от радости, я выскочил, схватил лом, вернулся и замолотил им в бетонную преграду изо всех сил. Колкие крошки брызнули в лицо. С другой стороны меня явно услышали — ощутимо увеличили темп. Я работал так бешено, как никогда прежде, откуда только силы взялись! Сколько прошло времени, не знаю, одышка была беспощадной, я валялся, приходил в себя, снова вставал и бил, бил, бил, с трепетом чувствуя — тает, подаётся отделяющая меня от спасения перегородка. И она пала! Не помню, как я добивал последние камни. Человек с той стороны помогал мне. Когда проход был выдолблен окончательно, я взял фонарик и вполз обратно к себе, давая спасателям дорогу. Вслед за мной показался седой старик, в одной руке держащий свечу, в другой — толстый железный прут. Что-то неуловимо знакомое было в его лице. Мы долго молчали, глядя друг на друга. Наконец, я всё понял. «Стас! — крикнул я. — Стас, Стас, Стас!» — и упал в его объятия.

30. Увы, спасение поманило и растаяло во мраке. Сначала нас душили приступы хохота, потом слез, мы держались за руки, словно влюблённые, боясь разжать пальцы даже на мгновение, мы пытались говорить, но слова вязли в горле, потому что ужасающая ясность вошла в наше жилище без слов. Выхода отсюда не оказалось. Не оказалось… Просто в момент катастрофы его отшвырнуло в противоположный конец зала, поэтому он и остался жив. А затем всё это время существовал в условиях, очень похожих на мои. В той половине бункера так же сохранились склады с запасами на случай войны, так же текла вода из крана, только фонарей там не нашлось. Зато в изобилии имелись свечи — самый верный источник света. Лифт его был завален, и он пробивался сюда в надежде, что шахта моего лифта уцелела. Одна у нас была надежда, одна на двоих. Где она теперь, наша надежда?.. «Как же ты выдержал?» — спросил я Стаса. Он объяснил с горечью, что беспрерывно творил. Творчество его спасло, потому что именно оно является главным занятием человека — истинное творчество, создание Нового. Он сказал, что писал стихи и прозу. Нас вдохновляла звезда, указавшая путь, подарившая цель, осветившая жизнь, только мой коллега называл ее по-иному — Светочем… Почитай что-нибудь, попросил я. И он продекламировал, наслаждаясь каждым звуком: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты, как мимолётное виденье, как гений чистой красоты». «Это моё лучшее стихотворение», — добавил Стас смущённо. Действительно, стихи были восхитительны, но, к сожалению, на что-то смутно похожи. Вероятно, слишком традиционны. А впрочем, какая разница! Мы ещё поплакали вместе, потом я решил похвастаться своей лучшей повестью. Он загорелся дать в ответ что-нибудь собственное из прозы, сползал к себе, вернулся с кипой бумажных листов. Мы обменялись и начали читать. Я дал ему «Остров». Увы, роман был ещё не завершён.