Егор Радов - Змеесос

И Лао стал неким человеком-вообще; он лежал на мягкой перине, затягиваясь сигарой, или же стоял в кузове грузовой машины, принимая снизу ящики, чтобы класть их в штабеля, а иногда просто забывал осознать свою истинную деятельность в тот, или иной момент. Все было несущественно и неважно, лишь его мысль, его сомнения имели смысл; и Лао думал о предстоящем непрерывно, не отвлекаясь на перипетии судьбы и на радости иных физических достояний, и никак не мог решиться на что-нибудь. Его вопрос, конечно, можно было свести к обычной дилемме, выразимой в простой фразе-антиномии, над которой легко подшутить, но в отличие от известных идейных развилок, выпадавших на долю знакомых всем существ, его задача заключалась в том, чтобы набраться смелости для выбора меньшего, а не большего, более простого, а не великого; решиться на самоограничение и низведение себя в гнусное, почти животное состояние: решиться «не быть».

— Не быть, или быть — вот в чем загвоздка! — размышлял Лао. — Как я могу оставить все ради чего-то, бесконечность ради ограниченности? Я могу вобрать в себя то, чем я собираюсь стать; могу стать таким, не теряя всеобщести; зачем же мне лишаться вершины и власти, чтобы пасть в примитивную неизвестность только для того, чтобы завоевать и ее тоже? Ничего не существует; нам нужны новые задачи, создающие иллюзию существования, почему эта задача имеет больший смысл, чем стремление к небытию, заложенное мною во все? Я недоумеваю и сомневаюсь и открою сейчас в окно вот этой комнаты, и мне нравится это окно. Я хочу любить это окно, я люблю его прозрачность и в то же время естественность; я могу смотреть сквозь нею, но не могу пройти сквозь него, не разбив. Я могу это сделать, но мне надоело быть таким. Высшему существу нужна ограниченность и нужен такой же баланс между бытием и небытием, как у стекла, которое есть и которого нет; прелесть реальности рождается только от грусти своей ничтожности, своей неспособности умереть до конца, своего несоответствия ни высшему, ни низшему. Иногда я люблю пиво в лунную ночь, которая струится в шашлычном камине снежного цилиндра во тьме любви. Я готов целовать реальность в губы, накрашенные лиловой помадой; готов отдать ей свое время и увидеть блаженный конец в каждой секунде ее часа, готов потерять свою всеобъемлющую таинственность ради небольшой тайны, которая притаилась за дверью в девическую квартиру, готов умереть сейчас же, если это только будет истинным изменением, готов продолжать это все. Это как воспоминание о настоящем, как нечто несущественное, случайное, ставшее важным и определяющим другое; как новорожденная из разных бредовых имен и событий субстанция. Могу ли я принять кружку пива, отвергнув бога? Возможно, лишь конкретика разрушит скуку ясной нравственной задачи, встающей перед ограниченным существом; если же я не ограничен, то мне нечем уничтожить мою личную задачу; главное во мне не будет подвергнуто смерти, воплощаясь в низшем виде; то, что будет, не изменит ничего в принципе. Я не могу бояться, отсекая от себя могущество — страшит лишь восхождение, а не поражение в этих условиях; быть может, я приобрету небо в чашечке цветка взамен истинного неба, а все минимальное более совершенно, чем все остальное. Я чувствую личность, получающуюся из меня в то время, как я размышляю и говорю это для себя; пусть она будет оригинальной и узнаваемой с первого взгляда; пусть ее жесткие рамки станут надеждой на лучшее будущее и сладкое прошлое. Пусть произойдет какая-нибудь мистерия, возможно, моя смелость послужит мне оправданием для чего-то нового, может быть, удовольствия окупят мой риск. Я видел картинки бытия, слушал звуки разной частоты, трогал предметы и знал вкус нектара; но кто знает, может быть, собачье дерьмо имеет свою прелесть именно тогда, когда ты сам почти животное или оборотень? Мои раздумья несущественны, Яковлев ждет меня, и я истинно хочу. Прощай, все на свете, я готов искупить свою вершину, уйдя в народ. Я нахожусь пока здесь, обращенный в слова, и ничего не знаю, кроме всего. Что станет моим возвращением? Да здравствует мандустра.

Поздним утром Гриша Лоно шел по улице, насвистывая веселую песню. На голубом небе сияло солнце, не омраченное ни одним облаком. Остановившись у витрины колбасного магазина, Гриша закурил, далеко отбросив потухшую спичку.

— Эй, детка! — крикнул он, посмотрев на проходящую девушку. — Мне кажется, я хочу тебя.

Девица зарделась, словно ей сделали предложение, и перестала идти дальше. Она радостно оглядела соблазнительную крепкую фигуру Гриши и закрыла глаза.

— Принц, я счастлива отойти ко сну с тобой! — шепнула она нежно, словно ее губы касались уха любимого человека.

— Это прелестно! — отрывисто промолвил Гриша Лоно, начав прыгать на одной ноге, как дурачок.

— Ты, наверное, молод и чудесен, радость моя? — спросила девушка.

— Ну, конечно, красавица. Я счастлив стоять сейчас рядом с тобой. Я люблю девиц.

— Но что же нам делать?

— За мной! — закричал Гриша Лоно, захватив девушку своей ласковой рукой, желающей доставить радость и любовь, и словно взлетая куда-то вверх к вершинам чувств и страстей, чтобы замереть там, образовав тайное объятие на некоторое время, и произвести любовь из своих физических тел, так же как материя в венце эволюции производит на свет идею, отражающую весь мир. Счастье ждало влюбленных, и скамейки услужливо предлагали им самих себя; их ждали подъезды, крыши и томные поляны — везде был готов стол и дом; и солнце, не являясь настырным человеком, могло спокойно смотреть на веселые забавы милых существ, а они не боялись открыться этому взгляду, совсем, как порнозвезды, выставляющие напоказ под сильный свет ламп части своих тел, потерявших вместе с невинностью и интимность и сокровенный секрет.

Гриша Лоно взял руку девушки, и они шли вперед, желая друг друга.

— Моя маленькая! — говорил Гриша, глядя на девушку, и хотел ей счастья.

— Скажи мне, принц, — спрашивала она. — Что означает наша жизнь?

— Ничего, — весело отвечал Гриша. — Мы как бабочки, которые существуют только для того, чтобы любить и умереть.

— Я существую, чтобы отдать себя! — патетично воскликнула девушка. — Я хочу отдаться! В этом мой единственный смысл.

— Кто знает, — мрачно сказал Лоно, сплюнув сквозь зубы. Они замолчали, ни о чем не думая.

Потом некий мальчик, поедающий мороженое, показал на них пальцем и изобразил наглое выражение на лице.

— Не люблю детей, — грустно произнесла девушка, жалостливо цыкнув.

— А если ты забеременеешь? — злобно спросил ее Лоно.

— Не знаю, я не люблю говорить об этом, — отрезала она.

— Давай покурим, — сказал Лоно, останавливаясь.