Альберт Иванов - Летучий голландец, или Причуды водолаза Ураганова

— Вот если бы вы сердоликовый оникс принесли!.. — наказывал нам Степа, как будто мы в магазин ходили.

— А какой он из себя? — спросил Литтл.

— Сердоликовый оникс состоит из чередующихся слоев ярко-красной или красно-желтой и молочно-белой окрасок, — заученно пробубнил Степа и мечтательно улыбнулся. — Красавец, ребятки.

— И сколько б ты отвалил за килограмм? — прищурился Литтл. После первого похода в горы он все мерил на вес.

— Чего? — оторопел Степа.

— Того! Оникса.

— Рублей… пятьсот не пожалел бы, — вымолвил Степа, и засмеялся. — Где его вам найти… Килограмм — скажет тоже!

Как в колодец глядел. Нигде нам этот оникс не попадался.

В конце концов мы бросили рабский труд. Надоело ишачить. Тем паче, что дурацкие деньги по-дурацки и тратились.

Как ни уговаривал Степа, обещая повысить таксу, мы не соглашались.

Мы были вновь свободны как ветер. Голодны и свободны. Сытость с волей несовместимы. Снова ходили в далекие бухты, купались, ныряли, ловили рыбу, собирали мидии и пекли тут же на костре. У меня все-таки морская душа, не горная. Горные выси к себе не манят. Потому-то я и стал впоследствии водолазом.

А тем временем Неожиданное терпеливо подстерегало меня. Ныряя в маске с трубкой за крабами, я вдруг обнаружил в отвесном подножии Карадага, метрах в четырех под водой, темное большеватое отверстие. По краям оно заросло водорослями, И, если б туда не шмыгнула вспугнутая мною зеленуха, я б не заметил. Был я тогда худощавым и сразу прикинул, что вполне смогу в него пролезть.

Меня всегда притягивала опасность. Вынырнув, я отдышался, набрал побольше воздуха и снова нырнул. Прошел я в то отверстие без труда, лаз оказался примерно двухметровой длины, а затем резко обрывался… По-прежнему под водой, цепляясь за стену пальцами, я стал подниматься, со страхом ожидая, что стукнусь головой о каменный свод…

Но не ударился, голова свободно прошла водную поверхность — и я очутился внутри горы, я мог дышать! Высоко вверху светилась в горной толще какая-то щелочка, а внизу подо мной, в темной воде, угадывалось более светлое пятно того самого прохода. Я несмело крикнул, стены откликнулись эхом. Судя по всему, это был довольно большой грот.

Я снова нырнул и благополучно выбрался обратно.

Ни Миддлу, ни Литтлу я пока ничего не сказал. А дома вставил в свой испытанный фонарик свежую батарейку, положил в полиэтиленовый пакет и завязал его. Сначала, конечно, проверил, не протекает ли.

Пакет не подвел, фонарь — тоже. На другой день, в следующий свой проныр, я посветил на стены — и чуть не пошел на дно от восхищения. По стенам, сходясь и расходясь, тянулись ярко-красные сердоликовые жилы, словно поддерживая высокий свод с трещинкой далекого света в толще горы! Вспыхивали вкрапления и целые гнезда красно-молочно-белых ониксов, пестрила в глаза зернистая яшма желтым, зеленым и серым цветом, таинственно поблескивали другие камни, названий которых не знаю. Грот сверкал и переливался.

Я вылез на выступ и прошелся по бровке пещеры. Вода, будто дыша, чуть оседала и поднималась как бы в каменном бассейне.

…Не сказать, что мои коктебельские друзья чувствовали себя подобно мне рыбой в воде, но плавать они умели. Этого у них не отнимешь, у них вообще трудно чего-нибудь отнять, особенно у Литтла. Вслед за мной они решились-таки проникнуть в грот.

Когда они наохались и наахались, Литтл вдруг сказал:

— Да тут на тысячи…

— Не надо парить, — тихо прервал его Миддл.

— Тут на сотни тысяч, — хмыкнул я.

— Степа тут же пятьсот отвалит, не моргнув, и… — зачастил было Литтл и осекся.

Мы постояли в молчании, любуясь первозданной красотой.

— Давай назад, по-одному, — сказал я. Проследил, как они поочередно пронырнули обратно, и последовал за ними.

Затем стал поднимать со дна моря камни и закрывать проход. Миддл и Литтл принялись помогать… Мы трудились так часа три, пока не заделали его почти на всю глубину.

Теперь там наверняка все заросло водорослями и даже мне не найти то место, где когда-то темнел проход.

Я тогда оставил в гроте фонарик, а вместе с ним в завязанном пакете дюралевый портсигар, купленный на последнюю нашу трешку.

В портсигаре лежала записка: «Руками не трогать. Охраняется человеком». Хотел было написать: «человечеством», — но решил, что за всех говорить не берусь. Если туда вдруг когда-нибудь и попадет человек, он сначала подумает. Конечно, батарейка в фонарике давно уже села. Но зато будет понятно, что кто-то хорошо видел всё.

Через два дня мы катили, без постелей, домой.

Про какие только страны я вам ни рассказывал, разве что Штаты пока обошел стороной. Наверное, потому, что о них все чего только не знают — столько понаписано и напоказано! Но то, о чем знаю я, известно, пожалуй, лишь высшим органам власти США и, соответственно, руководству спецслужб. В печать эти сведения, по-моему, не просачивались. Пять лет прошло, и я могу нарушить молчание. Именно такой срок помалкивать в тряпочку обещал я тогда одному человеку в Сан-Диего, в порту на пирсе, о который с грохотом разбивался Тихий океан…

Сан-Диего… Вероятно, на такое название этого американского города повлияла близость Мексики. А может, североамериканцы когда-то захватили его у нее со всей Калифорнией впридачу — точно не знаю. В зарубежной истории у меня обширные пробелы, ярко-белые пятна. Да мы и в своей-то истории никак разобраться не можем, каждый год — новые учебники, даже экзамены по ней в школах порой отменяют.

Хорош Сан-Диего! Большой красивый город. С пригородами — два миллиона жителей. Сверхсовременная судоверфь, университет, а так — сплошняком курорт. Девицы в бикини, узких купальничках, по улицам бродят под видом отдыхающих. Нас на бикини не проведешь.

Мы завернули в Сан-Диего как бы с визитом вежливости: научный руководитель «Богатыря» академик Сикоморский вполне корректно прочитал несколько лекций в местном университете. Давно его приглашали, но все недосуг, а тут пристали как с ножом к горлу со своими радиограммами, когда узнали, что наш «Богатырь» бороздит Тихий океан поблизости. Мы запросили Москву, она дала «добро», затем заупрямился поначалу госдепартамент, будто мы сами навязывались, но в конце концов разрешили-таки бросить на неделю якорь в Сан-Диегском порту.

На берег нас отпускали — конечно, не каждый день — с торжественным наказом: высоко нести честь, достоинство, и так далее. Признаюсь, некоторые несли наказ только до ближайшего припортового «шопа», магазина, и, честно сторговав самый дешевый магнитофон, тут же с достоинством возвращались обратно. Меня же прельщала возможность побольше увидеть и услышать, поэтому я использовал строго отведенное время до миллисекунд, а то и прихватывал секунды две-три лишние.