Дашук Алена - Неповторимый Ёлочкин

Феофан жевал.

– Такие высоты тебе открыл, а ты… – Он подхватил бархатными губами пытавшееся улететь в тонкие миры четверостишье. – Гадость!

Ёлочкин засмеялся. Мучительное брожение в сознании прекратилось. Превратилось в пульсирующие горячей кровью строки. Федя блаженствовал.

– Не хочешь, не ешь, – подмигнул он.

– Свяжешься с вами, негашёная известь творогом покажется, – проворчал Феофан. – Я тут подумал… – Он окинул Ёлочкина оценивающим взглядом. – Не взять ли тебя.

– Меня?! – Сердце у Феди резво прыгнуло в глотку, затем рухнуло в пятки и там затихло.

Пегас прошёлся по комнате и вдруг бодро пропел:

– \Я его слепила из того, что было\. – Поразмыслив, добавил: – А потом мочалкой с мылом руки мыла… Поворотись-ка! – Ёлочкин повиновался. Феофан досадливо помотал мордой. – Перво-наперво избавляемся от мещанских замашек. Не может быть гений мещанином! Отсюда темы у тебя – шелуха. Полёта нет. Второе, нехорошо ты как-то добрый. Хомячок бесхребетный, а не гений. Третье…

– Подожди! – взмолился Федя. – Я сорок лет такой! Что ж мне, враз всё под топор?

– Именно – под топор! – Пегас плотоядно осклабился. – Ап!

От Ёлочкина отпочковался ещё один Федя. Точная копия, только уж больно пришибленный – нос в пол, носки вместе, пятки врозь.

– А… – хотел прокомментировать Фёдор, но тут от него отделился ещё один Ёлочкин. Тоже в растянутой майке и семейных трусах в мелкий цветочек.

Феофан наслаждался произведённым эффектом. Когда комната была забита Федями, пояснил:

– Твои сущности. Тут и мещанство, и мягкотелость, и комплексы… Словом, Фёдор Ёлочкин собственной персоной и без прикрас. Ставлю задачу – среди этой толпы ты должен отыскать тех, кто мешает тебе быть гением. Глянь, Лень уже спать завалилась! – Феофан зыркнул на мирно посапывающего в углу Федю.

– Найду, и что? – поторопил Федя-Первоисточник. Ему не терпелось побыть гением.

– Убей, – улыбнулся Пегас и двинулся к двери. Вылетать в окна ему, видно, наскучило.

С того дня начался Федин персональный ад. Куда бы он ни отправлялся, следом топал батальон сущностей. Феди галдели, путались под ногами, мешали работать, распугивая неприрученных пегасиков. Днём и ночью кто-то с кем-то спорил, ругался, а, бывало, и дрался. Федя-Романтик не мог поделить пространство с Федей-Прагматиком, Федя-Лентяй норовил придушить Федю-Трудоголика. А уж как доставалось Феде-Добряку от Феди-Злодея! Ни секунды Ёлочкин не оставался теперь наедине с собственными мыслями. Стоило задуматься, сбегалась орава сущностей и принималась транслировать на разные голоса, кто и что думает по данному вопросу. Иногда убить хотелось всех. Пока Федя выбирал с кого бы начать, Добряк стенал и адвокатствовал. Его пылкие речи вводили Федю в сомнения и путали карты. Дело с места не двигалось.

Регулярно с проверкой наведывался Феофан.

– Ну? – лаконично спрашивал он.

Федя разводил руками.

Пегас обзывал Ёлочкина тюфяком и таял в эфире.

Наконец, Федя нашёл способ прикинуть которые из его сущностей топят норовящую всплыть гениальность. Для начала Ёлочкин запер в подвале самого надоедливого – Федю-Зануду. Рассудил так – гений живёт страстями, нудить ему не пристало. В тот же день, сдерживаемый Занудой, Федя-Бузотёр дал стране угля, мелкого, но много. Освобождённый от нравоучительных тирад Федя прогулял работу, объелся шоколадом, привёл в дом сомнительную компанию, с коей и напился вдрызг.

Утро застало его с больной головой, аллергическим диатезом, в развороченной, словно после землетрясения, квартире. Не досчитался Федя телевизора, компьютера, фамильного сервиза и много чего ещё. Зато обзавёлся гостями – помимо распоясавшихся без Зануды Федей, в комнате смачно храпели мужик неопределённой наружности и существо предположительно женского пола.

Зануду освободили. В каземат водворился Бузотёр. На замок Ёлочкин наложил кабалистическую печать. Не вырвется! Федя был зол и готов открыть сезон охоты на злокозненных сущностей, не сходя с места. Но на руке снова повис Добряк.

Отсутствие Бузотёра сказалось мгновенно. Уже утром Федя терпеть себя не мог. Таким брюзгой он отродясь не был. Доведя до истерики вызванный по поводу ограбления наряд милиции, Ёлочкин переключился на соседского кота, повадившегося гадить на балконе. Кот с балкона выбросился. К вечеру при виде кислой Фединой мины падали в обморок мухи. Просмотрев ночью в высшей степени нравоучительный сон с моралью, Федя ринулся в подвал и выпустил на волю истомившегося в одиночестве Бузотёра.

Потом Ёлочкин сорвался. В ажиотаже загонял в темницу каждую из своих сущностей. По очереди. Авось! Заточение Феди-Жадного подвигло Ёлочкина раздать уличным попрошайкам полученную в тот день зарплату. Тестовое избавление от Феди-Лентяя чуть не довело до нервного и физического истощения. Арест сдерживающего творческие порывы Разумника едва не закончился членовредительством – вдруг захотелось отрезать себе ухо и вкусить радость свободного падения с крыши.

Ёлочкин был в отчаянии. Феофан Аргиросович – в ярости.

– Пегас – дистрофик! – вопил он, высекая из ковра золотые молнии. – Я не могу за каждым чихом таскать тебя в заоблачные выси! У меня нет на это сил! Мне нужен гений!

С антресолей за происходящим боязливо наблюдал Пшик. Когда дрожащий от негодования Феофан выскочил через вентиляционную шахту, пегасик вылез из своего укрытия и подковылял к хозяину. Ткнулся носом в безвольно свесившуюся с подлокотника руку.

– Федь, давай ему какой-нибудь стишок напишем. Пусть лопает, что дают. Ресторан у нас что ли? Только Сентиментального выпусти, а? Он там, в подвале, так переживает…

Впервые за многие месяцы Ёлочкин не думал, кого бы убить. Феди расслабились и наперебой советовали, что следует вписать в ложащиеся на лист строчки. Особенно старался амнистированный Сентиментальный. Свет настольной лампы пригревал щёку, льнул к уху. В тишине негромко урчал Пшик.

К утру ночные откровения оформились в рифмы: что-то про одинокую сосну на утёсе, про ласку плюшевого пледа и даже про Изольду – как ни поверни, а чудное ведь мгновение, когда поводит она на Федю раскосыми и алчными очами.

Выполнивший свой долг Пшик похрапывал на антресолях. Федя встал, потянулся, раздёрнул тяжёлые шторы. Заспанное солнце вставать не желало, жалось алым боком к согретому зарёй горизонту. Федя засмеялся. Ему было хорошо. Так хорошо, что никакими стихами не описать. Во всяком случае, он точно не смог бы. Рядом топтались Феди. Они похлопывали Первоисточник по плечам, переругивались, выясняя, что из написанного гениальней. Никого из них убивать не хотелось.

К полуночи явился Феофан со своим извечным вопросом: