Александр Сивинских - Проходящий сквозь стены

Но хуже всего дело обстояло с самим Дворцом детского творчества. Это было уродливое кубическое строение, выполненное из гофрированного металла, с редкими узкими окошечками-бойницами в два ряда: на уровне второго этажа и под самой крышей. Здание давило. Казалось, что оно медленно, микрон за микроном, безостановочно погружается в грунт. Погружение это не виделось, скорей ощущалось — буквально на грани восприятия. И еще казалось, что стоит в него войти, как микроскопическое сползание окончится, и вся эта многоэтажная коробка, вздрогнув, разом ухнет по самую кровлю — только смачно и сыто чавкнет глина. Капкан это был. Тюрьма. Каземат. Обитель зла. И уж конечно в недрах этого мрачного чудища никакого творчества, особенно детского, не могло рождаться и существовать по определению.

— Туда, — сказал Стукоток, вяловато шевельнув подбородком налево.

Мы обогнули сторонкой шлагбаум, прошли мимо лежащей на боку полосатой сторожевой будки, забитой строительным мусором, мимо двух аккуратных клумб, сооруженных из автомобильных покрышек, и мимо сооруженной из автомобильной же покрышки качели. Потом как-то вдруг из тумана возник высокий бетонный забор, украшенный выцветшими детскими рисунками на тему: «Я люблю свой город» и «Соблюдайте правила дорожного движения», и мы немного прошли вдоль него.

— Теперь туда, — просипел Стукоток. Пересекши дорогу, мы углубились в мокрый от росы бурьян. В бурьяне обнаружилась тропинка. Впрочем, от тропинки было мало толку. Какие-то разлохмаченные сизые метелки, которыми венчались бурьянные стебли, то и дело влажно шлепали меня по торсу и по лицу, заставляя позавидовать лишенному подобного удовольствия Жерару. И крапива…

Наконец кончился и бурьян. На обочине бетонки (уж не сделавшей ли крюк старой знакомой?) стояла видавшая виды серая «копейка».

Стукоток заметно воспрянул духом. Первым делом он отпер водительскую дверцу, вытащил неизменную свою планшетку, а из нее — шприц-тюбик. Зубами сорвал колпачок и прямо сквозь штанину уколол себя в ляжку. Минуту постоял с блаженно закрытыми глазами, после чего направился к багажнику.

— Павел, — позвал он окрепшим голосом. — Ты там своего чертенка на сиденье брось. А сам топай сюда. Давай-ка, умойся, переоденься. У меня тут подменка имеется. Хабэшка старенькая. Вроде не сильно грязная…

Пока я отмывал с лица и рук кровь (в багажнике нашлась бутыль с водой), пока облачался в потрепанную, застиранную и пропахшую бензином доисторическую солдатскую форму, он сидел, привалившись к переднему колесу, и осторожными прикосновениями обследовал собственное тело на предмет внутренних повреждений. Закончили мы одновременно.

— Покажись, — сказал Стукоток.

Я показался, старательно отводя взгляд от его лица: Было оно страшно. Губы и нос, как ни странно, уцелели. Зато все прочее… На подбородке кровоточила нехорошего вида глубокая ссадина, переходящая на щеку. Ушки-лопушки сделались как пригорелые оладьи. Один глаз опух и наливался багровым, другой воспаленно поблескивал под рассеченной бровью, точно от горячки. Правая рука висела плетью. Стукоток, болезненно морщась, периодически трогал себя то за локоть, то за плечо.

— От, молодцом! — похвалил он меня, тяжело ворочая изувеченной челюстью. — Красавец! Еще бы пилоточку набекрень, ремень и сапожки юфтевые. Хоть сейчас плакат рисуй. «На страже Родины!»

Я поддернул сползающие штаны и уныло усмехнулся. Плакат с меня даже при наличии сапожек и пилоточки можно было рисовать один-единственный. Афишу к «Чонкину».

— Что теперь? — спросил я. Он быстро облизал сухие губы.

— Машину водишь?

— Ну, теоретически…

— Попрактикуешься. Трасса сейчас пустая, тихонько доползем.

— А вы?

— А я, Павел Викторович, буду сзади лежать и ЦУ отдавать. По мере возможности. За руль мне сейчас никак невозможно. Под балдой я. — Он щелчком отправил выдавленный шприц-тюбик в кусты. — Могу таких дров наломать… И рука… ключица, кажется, сломана. Так что — увы. Ладно, давай, экипаж — по машинам.

— Мне бы сперва отойти…

— Зачем? — удивился Стукоток и снова облизнулся. — Писай тут.

Я потупился.

— Брюхо? — сочувственно спросил он.

— Брюхо.

— Добро, иди, оправься. Но живо. Я направился к бурьянам. Живо не получалось. Прежде всего я выбирал место посуше и от крапивы свободное. Потом сражался с непривычной мотней на тугих пуговицах. Потом с нарастающим ужасом шарил по многочисленным карманам гимнастерки в поисках бумаги, а после максимально бережно пользовал найденную двойную страничку из блокнота. Страничка оказалась прелюбопытной, заполненной замечательными в своем роде записями, и я, сами понимаете, вначале все их прочел. То, что солдат спит — служба идет, я слыхивал и раньше, но вот о том, что любовь — костер, палку не бросишь — потухнет, узнал впервые. Остальные афоризмы тоже представляли известный интерес. На случай, если розовая повестка из военкомата окажется не подделкой, я запомнил и их. «Масло съели — день прошел». «Дембель неизбежен, как торжество коммунизма, — сказал дух, утирая слезы половой тряпкой». «Если очень вы устали, сели-встали, сели-встали…» В итоге прошло минут десять, а то и больше, покуда я, благополучно справившись со всеми проблемами, начал застегиваться.

И тут моя спина ощутила вдруг чужой изучающий взгляд. Тяжелый. Я поспешно обернулся.

Стукоток успел надеть поверх комбинезона милицейский китель (форму, аккуратно упакованную в полиэтилен, на время операции он оставлял на заднем сиденье «копейки»), а голову покрыть фуражкой. Раненую руку он заключил в лубок, изготовленный из неровно разрезанной пластиковой бутыли, и кое-как примотал к телу с помощью широкого скотча. Другую держал в боковом кармане. Подбитый глаз заплыл окончательно, здоровый был широко раскрыт и горел дьявольским огнем. Облизывался он теперь беспрерывно и так же беспрерывно совершал множество мелких ненужных движений. Подергивался, переступал, потряхивал головой.

Мне сделалось как-то нехорошо. Тревожно как-то.

— Что случилось? — спросил я мягко.

— Вышел сокол из тумана, — хрипло отозвался Стукоток. — Вынул ножик из кармана.

В порядке иллюстрации к собственным словам он сейчас же потянул из кармана руку. В кулаке был зажат знакомый широкий кинжал — с метлой и собачьей головой на лезвии. Тот самый, а скорее похожий. Тот ведь так и остался в жирном боку Карлика Носа.

— Буду резать, буду бить…— Опричник, мертво скалясь, сделал несколько крадущихся шажков в мою сторону. — Все равно тебе водить!

Он замер рядом, поигрывая ножом — взвинченный, напряженный. От него веяло жаром, как от печки. Псих, подумал я с ужасом. Сначала ему Жухрай хорошенько мозги отшиб, а теперь он ширнулся и окончательно с нарезки слетел. Вдобавок жар. Все, абзац мне!