Андрей Лях - Синельников (сборник рассказов)

Некогда выведенная мной формула любви состоит из двух компонентов, причем порядок их никакой роли не играет: у девушки должна быть фигура и надо, чтобы было о чем разговаривать. Лицо — дело десятое. Так вот, за шестнадцать лет практики я совершенно отчаялся когда-либо встретить искомую комбинацию. Либо все на своих местах, но дальше мозжечка лучше не заглядывать, либо голова есть, но ей-то все и ограничивается.

И вот оно, Господи. Совпало, привалило счастье. У Брюн мне были одинаково интересны как ее взгляды на готовку и диету, так и те места ее тела, до которых я мог дотянуться языком; она оказалась для меня тем самым фактором «икс», о котором писал зануда Фрейд: черт знает откуда возникающее еще в младенчестве представление об идеальном партнере, бомба в подсознании, роковая вероятность один к миллиону — хоть пятьдесят, хоть в шестьдесят, хоть во сколько, включил кто-то, сам того не желая, этот секретный код страсти — все, никакая благополучная семья, никакая успешная карьера против этого не устоит — прости-прощай. Ах, египетские пальцы, достали до пускового механизма в каких-то моих душевных дебрях… Но у меня, слава Богу, ни семьи, ни карьеры, за выпавший мне фантастический шанс я могу схватиться обеими руками с чистой совестью, ничьих сердец не разбив, ничего не загубив и не развалив.

Хотя это и не очень на меня похоже.

На исходе была вторая ночь, когда я вдруг проснулся и увидел, что Брюн тоже не спит. Она села и, как казалось, к чему-то прислушивалась.

— Бруно, — сказала она с ужасом, — мне срочно нужно домой. По-моему, у меня начинается.

Брюн вскочила, поправляя волосы, бросилась к своим вещам и неожиданно остановилась — вся напряглась и даже сжала кулаки. В полумраке ее изумительная фигура четко рисовалась на фоне белой стены.

— Боже, Бруно, — простонала она. — Мы опоздали… Так быстро раньше не бывало… Милый, беги, не жди ничего… Все брось и беги… И прости меня…

Она охнула и опустилась на пол. Не скрою, я растерялся. Много было приключений в моей жизни, но такая оказия происходила впервые. Я тоже соскочил с постели, обнял мою драгоценную — жаром от нее дышало за метр — и поначалу мне показалось, что Брюн как-то странно морщит лоб. Потом до меня дошло, что у человека хоть в каком состоянии такие складки по лицу не гуляют. Она еще раз умоляюще посмотрела на меня — глаза ее постепенно наливались текучим янтарным светом — но сказать уже ничего не смогла; я было решил, что от боли она выдвинула челюсть, но тут же с оторопью увидел, что челюсти вовсе не выдвигаются, а растут — редкими короткими толчками. Прямо под моими пальцами буйство спутанных волос раздвинули внезапно ставшие заметными уши, и на спине, вдоль позвоночника, проступила дорожка темных волос.

На краткое время все остановилось — я с великим трудом перетащил Брюн на диван, и она, свернувшись в клубок, издавала какие-то жалобные звуки — потом начался новый приступ, и так бессчетное количество раз. Ее то скручивало и корежило, то ненадолго отпускало; и вот я увидел, как длинные кривые когти впились в мое постельное покрывало ручной работы.

Что греха таить, по спине меня продрал мороз. От такого зрелища у кого угодно волосы встанут дыбом. Вот тебе и психическое заболевание — самому впору двинуться рассудком: рядом, на расстоянии протянутой руки, воплощался и вырастал заправский вервольф, а по углам клубилась и скалилась нечистая сила, суля скорую и жуткую погибель.

Спасли меня непомерное самомнение и то ли трагический, то ли испытующий, хотя уже и не человеческий, взгляд Брюн.

— Хрен вам! — заорал я неизвестно кому, с перепугу не очень соображая, какой вздор несу. — Я плюю на вас! Мой прадед воевал на Восточном фронте и награжден Железным крестом! Сожрите меня, но черта лысого я вам уступлю, я шага отсюда не сделаю, во весь опор буду сидеть на этом вот стуле, и ни один потусторонний засранец не явится на том свете к моему отцу и не скажет ему, что Бруно Штейнглиц струсил в решительный момент, наложил полные штаны, сбежал и бросил свою любовь!

Я придвинулся вплотную и обнял ее. Температура за сорок, если не за пятьдесят. Шерсть пробивается — глазом можно уследить.

— Брюн, ты уж извини, что я так разорался. Это с непривычки. Надо бы, наверное, дать тебе какое-нибудь обезболивающее, но ума не приложу, как это сделать, так что уж потерпи. Скажем, аспирин вервольфы употребляют? Ты, главное, расслабься, и ничего не стесняйся. Ну, захотелось тебе побыть волком — да сколько угодно. Я тебя люблю в любом виде, да и сам, если вдуматься, тоже не сахар…

Короче, часа через два напротив меня сидел здоровенный волчище — точнее сказать, волчица, размером с теленка (а если шерсть дыбом, то чуть не в два раза больше), немыслимой красоты и смотрела неизъяснимым взглядом. Была она очень приятного серебристо-серого цвета, а вдоль хребта шла черная полоса, которая капюшоном охватывала голову с ушами и образовывала очень зрелищную полумаску вокруг глаз и дальше вновь сужалась в полоску, доходящую до носа. Колотило мою милую как в ознобе и дышала она будто после забега на четыреста метров; я гладил ее, успокаивал и чесал под нижней челюстью. Она жадно меня обнюхала и потом, с горловым звуком, похожим на сдавленный вой, засунула голову мне под мышку. Ну-ка, покажи зубы… Н-да. Таких клычищ я и во сне не видел. Бедолага, да ты, наверное, умираешь — пить хочешь… после всех-то трансформаций.

Я повел Брюн на кухню (напомню, что вся моя квартира — одна огромная комната, и кухонный угол, словно маяком, обозначен лишь узорным колпаком воздухоочистителя) и налил воды в объемистый салатник. Она тут же шумно вылакала пол-лохани.

— Эх, Брюн, ну и дураки же мы с тобой. Надо же было обсудить, обговорить, как себя вести, я-то, болван, даже не спросил, как долго это у тебя тянется? Чем, скажем, тебя кормить? Волки, ясное дело, едят мясо, но какое ты предпочитаешь? Сырое тебе можно? Или лучше воздержаться? Может, витамины какие-нибудь? Темный лес… Ты хоть чуть-чуть понимаешь, о чем я говорю?

Она вновь издала тот же тоскливый звук и опять прижалась ко мне головой.

Тут обнаружилось, что за окном уже полноценное утро с явным намерением перейти в день. Теперь самое время подумать, что делать дальше.

Идея первая: позвонить бабушке Амалии и честно рассказать, в какой переплет мы угодили.

Не нравится мне такая идея. Это сейчас будет крик-шум, буря-натиск, явится доктор Шлиеркамп, о котором Брюн рассказывала с дрожью во всех частях тела, уколы-лекарства, мою бесценную у меня отберут и потом объяснят, что это было сделано для ее же блага. Нет уж, вот вам всем, и тебе, бабушка Амалия, лично; я сам буду решать, что благо, а что нет.