Венсеслао Флорес - Человек, который купил автомобиль

- Место есть?

Я сразу стал смотреть в окно, будто что-то на перроне вдруг привлекло мое внимание.

- Есть место? - не отставал Геркулес, теперь обращаясь к хозяину вооруженного чемодана; тот, показывая, как неприятно ему разговаривать с незнакомым человеком, отвернулся и теперь смотрел в сторону.

- Скажите, есть здесь свободное место или нет? - заревел пришелец.

- Я только вошел, - сказал, уклоняясь от ответа, я.

- Разберитесь сами, - буркнул, обращаясь к Геркулесу и по-прежнему не пропуская его, пятидесятилетний.

И тогда худой и нервный сеньор, которого за нами не было видно, пронзительно и на разные голоса, чтобы создать впечатление, будто в купе сидит еще пять или шесть человек, стал кричать:

- Здесь - нет! Здесь - нет! Здесь - нет!

Под напором давивших сзади Геркулес, засопев сердито, оттолкнул нас и очутился в купе. Мы расслышали, как он, задвигая свой чемодан, бормочет:

- Ни стыда ни совести! Четыре свободных места! Что хотят, то и делают.

Но сам тут же бросился к двери, загородил ее своим могучим телом и отогнал всех, кто старался войти. Известно, однако, что пытаться устроиться хотя бы с минимальным комфортом в поезде, который в первые дни августа отправляется из Мадрида к северо-восточным пляжам, все равно что бороться с собственной судьбой. За полчаса до отхода поезда все места были заняты. А пассажиры всё шли, тяжело дыша, напуганные все яснее осознаваемой перспективой простоять двадцать четыре часа путешествия на ногах. Потом на несколько минут все успокоились, потому что в конце прохода застрял носильщик с двумя чемоданами, и сколько те, кто за ним следовал, ни толкали его и ни били, он не мог двинуться ни вперед, ни назад. Наконец его протолкнули, тромб из человеческих тел пронесся мимо нашей двери, и, как море выбрасывает всякую всячину на пляж, к нам в купе были заброшены, с визгом и протестами, прекрасная Маргарита и ее мать. Когда мы захотели их выставить, оказалось, что пассажиры и вещи наглухо перегородили дверь. Но вот прозвучал третий звонок, и мы, перестав спорить, высунулись в окошко в середине вагона (единственное, какое удалось открыть), чтобы попрощаться со своими друзьями и родственниками. Возможно, этот эпизод принес неприятностей больше, чем все остальные: чтобы протиснуть сразу десять голов в такое ограниченное пространство, необходимо больно их сжать и взгромоздить одну на другую. И все это понапрасну, потому что столько голосов кричало и столько людей толпилось перед окном, что разговаривать было невозможно.

Я пожал руку какому-то кабальеро, которого, твердо уверен, никогда до этого не видел, а какая-то неизвестная мне мать семейства подняла к окну четырехлетнего мальчугана и, как кропилом, освежила нам щеки его влажным личиком. Что до худого и нервного кабальеро, то он, в самом верху, заразившись лихорадкой прощания, вопил громче всех, будто его увозили на войну:

- До свиданья! До свиданья! Пишите!

Однако выкрикивал он это, ни к кому конкретно не обращаясь, и мы поняли: он делает это, только чтобы обратить на себя внимание.

Но самое неприятное началось, когда поезд тронулся и все захотели всунуть в вагон свои головы, торчавшие, как защемленные грыжи, из окна; если, однако, кто-нибудь из десяти пробовал это сделать, он неизбежно давил на остальные девять голов, обладателям которых тогда грозила асфиксия. Кто-то крикнул, что скоро будет то ли мост, то ли туннель, которые нас гильотинируют, и поднялся невообразимый шум. Порядок навел сеньор с воинственным чемоданом, оказавшийся полковником. Он рявкнул: "Тихо! Тихо!" - и предложил, чтобы мы, ради успокоения дам, а также потому, что все равно бездельничаем, что-нибудь спели хором. Он первым запел известную песню, ту, которая начинается словами: "Однажды ночью, в поле пшеницы..."

Через минуту эту заунывную мелодию тянули с нами и женщины. От певческих усилий и палящего солнца мы начали потеть и стали скользкими, а поскольку юные кости мальчика еще окончательно не затвердели, ему удалось втащить свою голову назад в купе; и до того, как мы прибыли в Вильяльбу, каждый из нас уже сидел на своем месте. Половину своего я уступил прекрасной Маргарите.

А потом произошло нечто очень неприятное: во всех нас вновь ожило желание остаться в купе одному. Это неодолимое стремление, всегда наблюдаемое у пассажиров на железных дорогах, укоренилось в людях еще с тех пор, когда человек дрался с себе подобными, защищая вход в свою пещеру. Единственная уловка, которая в таких случаях иногда дает результат, - это прикинуться, что ты болен какой-нибудь заразной болезнью, а к этому способу, естественно, прибегают почти все. И пока я раздумывал, какую бы болезнь пострашнее себе приписать, мать Маргариты начала высказывать опасения, что она никогда больше не увидит свою сестру, которую крепко обнимала всего час назад и которая больна черной оспой. Рассказанная ею история, похоже, предназначалась прежде всего Геркулесу - он занимал места больше, чем кто-либо другой; однако Геркулес заявил, что его, больного туберкулезом легких, уже ничем не испугаешь. Худой и нервный кабальеро, услышав это, горько улыбнулся и заверил нас, что по сравнению со съедающей его проказой все остальные болезни чепуха. Его перебил военный, за ним что-то начал врать коммерсант, и, хотя каждый, зная собственные мотивы, понимал, что такие же движут и остальными, в нас поселилось беспокойство, всегда испытываемое при мысли о бедах, которые могут постигнуть твой организм.

Что до меня, то мне это беспокойство удалось быстро преодолеть благодаря интересному разговору, который завязался у меня с Маргаритой. Она доверчиво раскрыла мне свои планы провести август в Мондоньедо и объяснила, что Сан-Себастьян ей надоел. На ее откровенность я ответил откровенностью, заявив, что провести пятнадцать дней в Ногейре я решил потому, что мне надоело ездить из года в год в Остенде. На что она сказала, что это ее не удивляет; после того как она провела четыре лета подряд на одном из пляжей в Соединенных Штатах, на нее напал сплин, и отец, чтобы она хоть немного повеселела, решил ей подарить "роллс-ройс". Тогда я заговорил о яхте, которая меня ждет в Вильягарсиа, и мы остались очень довольны тем, что мы такие привилегированные и богатые.

Пятью минутами позже я уже был безумно влюблен в Маргариту, как это бывает, когда дольше трех часов едешь в одном купе с молодой женщиной. А так как ее мамочка все время бесцеремонно за нами наблюдала, я под каким-то предлогом попросил эту даму выглянуть в окно. И, как я и рассчитывал, ужасная угольная пылинка, которая висит перед каждым вагонным окошком, ожидая, чтобы кто-нибудь высунулся, сразу попала ей в глаз, и чересчур любопытной сеньоре пришлось, как всем в таких случаях, заняться извлечением пылинки из глаза с помощью носового платка. К двенадцати часам ночи мать своими стараниями добилась того, что глаз ее вырос до величины яйца, а пылинка - до величины горошины.