Борис Лапин - Ничьи дети (сборник)

Кочин вернулся в гостиницу за полночь и долго не мог уснуть. Да и было о чем пораздумать. Но даже теперь он все еще не придавал особого значения этой случайной встрече.

В кармане его пиджака лежал полушутливый «документ», наскоро отстуканный на заикающейся машинке Вадима Петровича.

Мы, телепаты Земли и всей Солнечной системы, собравшись на свой Первый Учредительный съезд, торжественно провозглашаем:

1. Великое достояние человечества — способность непосредственно передавать мысли и образы — только на пользу человечеству!

2. Долой слова, жесты, мимику — да здравствует непосредственный обмен мыслями!

3. Непосредственно обмениваться мыслями могут только те, у кого есть мысли. Противники телепатии не могут обмениваться мыслями. Следовательно, у них нет мыслей.

4. Телепатия существует независимо от того, признают ее противники телепатии или не признают, объяснена она наукой или еще не объяснена.

5. Запрещается обмен мыслей на предметы первой необходимости.

6. Запрещается использовать телепатические способности в корыстных целях, как-то: выигрыш на лотерейный билет, внушение девушкам любви к себе, подслушивание и подглядывание чужих мыслей и т. д.

7. Членом добровольного общества телепатов может стать любое наделенное разумом существо с Земли и прочих планет Солнечной системы. Противники телепатии, как обделенные разумом, в общество не принимаются.

8. Да здравствует дружба и сотрудничество телепатов всех стран и планет!

Принято единогласно 21 мая, в воскресенье. г. Москва

И две подписи, одна размашистая — Вадима Петровича, другая энергичная, четкая — его, Владимира Кочина.

В этот забытый богом уголок его доставили с соблюдением всех правил секретности.

Из окна вертолета он видел только серую безжизненную тундру, плоскую в сторону материка, скалистую, искромсанную заливами — к океану. «Чужая, необитаемая планета», — подумал он, с надеждой отыскивая признаки жизни и не находя их.

Едва он вылез из вертолета, возле него остановился защитного цвета легковой вездеход, распахнулась дверца, и молоденький морской офицер сухо пригласил садиться. Он успел разглядеть только скалы, вовсе не такие уж безобидные, какими казались сверху, — словно кто-то нарочно изуродовал землю, нагромоздив эти причудливые каменные абстракции. В разрыве между скал грузно шевельнулась тяжело-серая стена океана.

Вездеход быстро прошмыгнул через уютный маленький городок со светлыми домами — и потянулась перед глазами извилистая асфальтовая лента, а вокруг опять ничего, даже привычных вдоль дороги телеграфных столбов. Морячок значительно молчал.

Впереди показалась черная дыра туннеля. Два солдата с автоматами наперевес остановили вездеход, козырнули, подозрительно оглядев человека в штатском, молча проверили документы. Когда в дали туннеля забрезжил дневной свет, вездеход неожиданно свернул в сторону и пошел под уклон. Спуск продолжался довольно долго. Он сказал:

— У меня такое впечатление, будто мы едем прямо в океан.

— Вы не ошиблись, — сдержанно улыбнулся его спутник.

Туннель расширился, появились фонари. Вездеход остановился у массивных стальных ворот.

— Прибыли.

В этой обстановке таинственности и полумрака он чувствовал себя нелепо лишним — человек в сером плаще, серой шляпе, с простым дорожным чемоданом. Прошли несколькими широкими бетонными коридорами, и он никак не мог понять, что это, еще улица или уже помещение. В одном месте аппетитно пахнуло борщом. Из-за угла вывернул плотный круглолицый моряк лет, наверное, тридцати пяти, но уже почти седой.

— Наконец-то! — громко воскликнул он. — Отчаливать пора.

— Вертолет задержался, товарищ командир.

— А, брось! У тебя всегда что-нибудь… Ну, будем знакомы. Хоменко. — Его рука была как тиски.

— Кочин.

— Мне, товарищ Кочин, приходилось и раньше гражданских на борт брать, — добродушно басил Хоменко, забавно переваливаясь на ходу. — Двое газетчиков были, кинооператор, даже один поэт, тот самый, которого все ругают, а он еще ничего не написал, слышали, наверное? А вот ваша специальность… впервые сталкиваюсь. Что это в министерстве иллюзионистами заинтересовались?

Кочин едва успел раскрыть рот, чтобы объяснить, что между иллюзионистами и телепатами существует некоторая разница, но командир уже раскатисто смеялся:

— Понимаю, товарищ Кочин, все понимаю. Меня адмирал персонально накачивал два часа, и о значении вашей работы говорил, и разное прочее. Только странно все-таки…

У какой-то дверцы в узком коридоре остановились, командир гостеприимно распахнул ее.

— Вот ваша каюта, товарищ Кочин, располагайтесь, а мы с Левой в одной уместимся, все равно спать по очереди.

— Как, — удивился Кочин, — это уже лодка!?

— Разумеется. А вы разве не заметили гермотрап?

Кочин ничего не заметил, но теперь понял: это подводный порт подводного флота, стало быть, и причалы подводные.

— Нулевка налево, душ направо, правда, водичка в нем морская, соленая, ну да ничего, привыкнете, мыльце специальное, соответствующее. Обед через тридцать минут, там встретимся. — И оба исчезли.

Кочин думал, подводная лодка — это теснота и тусклые пыльные лампочки, вечно пригнутая голова и запах перегретого машинного масла. Но это был если и не дворец, то уж по крайней мере завод, большой и довольно просторный, а главное, на редкость разумно организованный. И подводники оказались ребята славные: веселые, толстощекие, разговорчивые. В первый же день трое из них простодушно попытались выяснить, что ему нужно на подлодке и почему это командование отдало новейшей конструкции атомоход в его распоряжение на целых две недели. Особенно веселым оказался тот самый Лева, старший помощник командира. Как раз когда Кочин ложился спать, Лева часами разучивал в соседней каюте классические арии. У него был приятный тенор, зато слух не выдерживал никакой критики. Было куда как весело слушать этот тренаж перед смотром самодеятельности флота.

С новым образом жизни Кочин освоился быстро. Пристроил на столе фотографию Кати с Костькой, разложил по местам немудрящее содержимое чемодана, тапочки сунул под койку — вот и временный уют человека, привыкшего к бесконечным командировкам. Уже назавтра подводная лодка перестала интересовать его. Он думал часами о Вадиме Петровиче, об их общей работе, о головокружительных перспективах этой работы, все больше тревожась за результаты предстоящего опыта, потому что от них зависело слишком многое.

На третий день в назначенное время он надел шлем, похожий на мотоциклетный, поудобнее уселся на койке, взял тетрадь, карандаш. Но сеанс что-то уж очень долго не начинался, секундная стрелка едва-едва шевелилась.