Андрей Курков - Судьба попугая

— С Ваплаховым? — перебил Тверина взволнованный контролер.

— Да, да, с помощником, только скажи ему, что он теперь русский, а никакой не этот… емец или немец. А все остальное будет у тебя в пакете, получишь его при приземлении. Понятно?

— Да, — отрывисто и обреченно ответил Добрынин.

— Ну, Паша, дай я тебя поцелую! — Тверин снова встал над столом. — Может, в последний раз видимся… Болен я очень, и стар уже.

Обнялись они крепко и стояли так минут пять. Первым, устав, ослабил объятия Добрынин.

В этот раз в коридоре стоял красноармеец. Он, видимо, уже знал, куда надо было вести товарища Добрынина. Прошли они пол-Кремля, прежде чем оказались в невысоком складском помещении, где мальчишка, солдат выдал Добрынину согласно списку две пары галифе и пару черных штанов, две гимнастерки, одну белую рубашку, один зеленый галстук, строгий черный пиджак на пяти пуговицах, новенькие блестящие свиные сапоги, высокие на меху ботинки с двумя комплектами черных шнурков, темное тяжелое пальто, длинный до пят кожаный плащ невероятной ширины, шарф, рукавицы и перчатки, коричневый портфель с ключиками от замка, три пары серых портянок и две пары толстых зеленых носков, две меховые черные шапки и одну шляпу темно-синего цвета. Все это солдат помог уложить в два больших военных вещмешка, сделанных из прочного брезента. После этого красноармеец и Добрынин оттащили эти вещмешки к Спасским воротам, где уже стояла в ожидании дежурная военная машина.

— Там вам шофер поможет! — сказал, уходя, красноармеец.

Шофер на это кивнул.

Он действительно помог затащить все на третий этаж и, оставив вещмешки в коридоре, ушел.

Было еще рано. Мария Игнатьевна куда-то ушла. И Гришутки дома не было.

Добрынин из-за недосыпа чувствовал себя усталым решил прилечь на часокдругой.

Заснул легко. В гостиной, на софе, где ночевал Волчанов.

Простыни были уже убраны, но теплое ватное одеяло ще лежало сложенным на софе.

За окнами было тихо.

И, воспользовавшись этой тишиной, в голову народного контролера вкрался сон. В этом сне кровожадные японцы рубили головы японским девушкам, и тут же другие японцы относили отрубленные головы и обезглавленные женские тела в сторону, к большим железным бочкам. И бросали их в эти бочки. А из некоторых бочек уже вырывалось пламя. И от одной бочки к другой мельтешили с ведрами солярки кремлевский поэт Бемьян и комендант Смальцев…

Заерзал Добрынин во сне. Слетело ватное одеяло на юл. Но сон продолжался, и вот уже увидел он среди японцев свою жену Маняшу, держащую крепко за руку сына Летьку, уже почти взрослого, чернявого толстогубого, ростом с мать, пацана. Но смотрели на мать с сыном японцы уважительно. Тут привели много русских, выстроили в шеренгу и что-то спросили через переводчика у Маняши. Прошла Маняша вдоль шеренги и указала пальцем на несколько человек, которых тут же вывели и обезглавили. «А! — понял во сне Добрынин. — Это те сосланные кулаки, которые над Маняшей в эвакуации издевались!» А потом отрубили японцы головы и всем остальным из этой шеренги. И палач был очень уставший, недовольно водил пальцами по затупившемуся острию широкого топора…

Проснулся Павел Александрович от головной боли. За окном уже было темно. Встал, включил свет.

Из кухни донеслось кукуканье часов.

Сходил умыться.

Вспомнил о Ваплахове. Открыл дверь в кладовку.

— Дмитрий? Ты здесь?

— Да, — ответил слабым голосом урку-емец.

— Ну выходи!

Уселись на кухне за стол. Добрынин поставил чай, открыл еще одну банку консервов, поделил пополам.

— Ну так что там у тебя? — спросил помощника. Тот все еще молчал.

— Да никому я не скажу! — пообещал народный контролер. — Не бойся!

— У вас тут портретные ряды ЦК есть? — наконец выговорил Ваплахов.

— Должны быть… Поискать?

Дмитрий кивнул.

Добрынин пошел в кабинет, порыскал взглядом по полкам и тут, в углу кабинета, увидел полусвернутый плакат. Развернул — на него глянули десятки маленьких фотографических портретов, над которыми большими красными буквами было написано «Центральный Комитет ВКП(б)». Свернул, отнес плакат на кухню, передал Дмитрию.

Ваплахов дрожащими руками расправил плакат на столе.

— Ну? — спрашивал уже немного раздраженный упрямством Дмитрия Добрынин, у которого к тому же никак не проходила головная боль.

— Это мой народ… — почти шепотом произнес Ваплахов.

— Чего? — недопонял народный контролер, попристальнее вглядываясь в глаза своего помощника.

— Это мой народ… — повторил Ваплахов так же негромко.

Минуты две Добрынин молчал, пытаясь понять сказанное Дмитрием.

— Это урку-емцы… — прошептал Дмитрий, видя, что Добрынин находится в остолбеневшем состоянии.

— Как? Все? — вырвалось у Павла. Дмитрий кивнул. Потом выдохнул: «Все!» Добрынин привстал, наклонился пониже к фотографическим рядам, приглядываясь, потом постарался незаметно сравнить их с Ваплаховым. Конечно, было у них всех что-то общее.

Добрынин снова сел. Почему-то ему стало страшно. Кипел чайник, но его никто не выключал.

— Ты же говорил, что они ушли счастье искать, — наконец произнес народный контролер.

— Да, — ответил Дмитрий. — Они сказали, что уже нашли.Z Снова воцарилось на кухне молчание. И только чайник шипел и фыркал, и пар валил в высокий потолок, теряясь в нем, но насыщая воздух кухни теплой сыростью.

— И Тверин? — спросил вдруг Добрынин.

— Нет, он не урку-емец… — сказал Дмитрий. — Но он никому не мешает там…

Снова возникло молчание. Добрынин наконец снял чайник с плиты. Заварил чаю. Свернул плакат портретных рядов ЦК и отнес его обратно в кабинет.

Часы откуковали восемь раз.

— Что-то Марии Игнатьевны нет, — каким-то упавшим голосом проговорил Павел Александрович.

Дмитрий промолчал.

Так прошло два или три часа. Потом прошло еще какое-то время, и на улице под домом остановился автомобиль.

Позвонили в дверь.

Пришел шофер. Сказал, что надо ехать на аэродром. Взял один из вещмешков с одеждой и потащил его вниз к машине.

Добрынин снова сходил в кабинет, собрал свою котомку. Вытащил, правда, оттуда «кожаную» книгу, положил ее на стол и тут же нацарапал карандашом на листке бумаги: «Прошу передать Волчанову». Оставив записку на книге, взял котомку, выключил свет и вышел.

Пока ехали по безлюдной Москве — закапал дождь. По лобовому стеклу автомобиля ползали две щеточки, размазывая капли воды.

Добрынин сидел рядом с шофером. Дмитрий втиснулся сзади, подвинув занимавшие большую часть сиденья мешки с одеждой.

Дорога оказалась длинной.

Когда наконец приехали, остановившись у знакомой Добрынину полосатой будки, погода испортилась совсем: завывал ветер, где-то гремел гром, хотя молний видно не было, вода лилась с неба сплошным потоком.