Линор Горалик - Нет

Вдруг сдавило горло, больно и неприятно, мягким и мохнатым хлопнуло по лицу; сердце прыгнуло и упало, мелькнуло: «Будешь знать…», но тут же взгляд поймал ярко-рыжую кисточку на конце хвоста, знакомое порыкивание нежно вплыло в ухо:

— Арчи, ты псих!

Смеется — очень красивый, очень выигрышного цвета, даже в этом жутком неоне оранжевая шкурка остается режуще-яркой, полосы кажутся глубже; чувственно дышат широкие черные ноздри. Вдруг подумала даже: может, Арчи мне и хватит на сегодня, если он тут без какой-нибудь девахи, может, повторить прежние забавы? — вспомнила, как он осторожно ловил клыками ее палец, потеплела.

— Вупи-Вупи, конечно, я псих! Я самый клевый псих! —играет хвостом, щекочет ее ухо. — Расскажи же мне про ЖИЗНЬ.

Сует в руку свой наполовину выпитый коктейльчик, смотрит желтыми глазами. Что рассказать про жизнь? Вечер разговения, вполне понятная жизнь в такие вечера, даже для тех, кто, как она, не постится и не ждет первой звезды, чтобы с наслаждением наесться до отвала, включить какую-нибудь передачку, сладко потискаться. Для тех, кто не постится, да еще и живет один, да еще и имеет — ну, скажем так — не самые простые вкусы, — это не слишком приятный вечер, вечер разговения. Хотела рано лечь спать и рано же завтра выйти на работу, хоть что-то успеть, потому что в последние дни настоящее проскальзывает в прошлое, как вот этот желток — в горло: начнешь разбирать почту — уже стемнело. Хотела посидеть в ванне и лечь спать, но за стеной звякают вилками соседи, радостно вопит ребенок — включили телевизор? дали бутерброд с долгожданной колбасой? — тошно, тошно. Вот, Арчи, собралась, пришла, — так, потусоваться, увидеть знакомые рожи. Здесь много знакомых рож, раз в месяц или чаще заскочишь сюда на часок-другой, уйдешь расслабленной, иногда еще с каким-нибудь милым тигрусом, котусом — теплая лапа на плече, в такси осторожные когти пощипывают тонкую человеческую шкуру, утром вычесываешь из пледа клочки посторонней индийскому кашемиру синтетической звериной шерсти, умиляешься ей, как детскому волосу на мужской рубашке.

Арчи, видимо, понял уже, что особого разговора не будет. Гладит по головке тяжелой лапой, осторожно отводит волосы за ухо длинным когтем.

— Тошно?

Недаром психиатр по профессии, что ему объяснять-то. Несколько раз они приезжали к ней или к нему — с тех пор как опять развелся, — из «Микки-Мауса», ласкались нежно. Були до сих пор чувствует к нему смешную благодарность — ее первый морф, познакомились совсем случайно, на какой-то профессиональной выставке, — она бегала вдоль стенда фирмы уж под завязку экспозиционного дня, распихивала по коробкам залежавшиеся образцы, он досматривал выставленные на полуразобранных стендах чудеса биопсихической индустрии. Поздоровался, накрыл руку лапой — и все, через час уже лежала она на заднем сиденье его синей красотки, цеплялась побелевшими пальцами за гладкую мохнатую холку, истекала соком от запаха шерсти и скольжения шершавого языка. Школьницей еще мечтала о зооморфе, представляла себе обрывками: член, медленно выскальзывающий из мохнатого короткого чехла, проблеск тонких зубов на умном лице, загнутый коготь, полумесяцем лежащий вокруг соска, нежно объезжающий полукруг: туда-сюда, туда-сюда, оставляя намек на кровавую царапину, которая появилась бы на соске, не будь этой нежности, этой теплой игры. Про себя называла их «зверики», но слова этого стеснялась и брезговала случайными знакомыми, предпочитала или уж не зооморфов совсем, или уж настоящего — не пижона, на три месяца наращивающего себе два бледных клыка, и не модную дурочку с оленьим разрезом глаз при лысом человеческом тельце с морфированной длинной и острой грудкой, а вот такого, как Арчи: тигруса, левуса, зубруса, но лишь бы весь в меху и действительно похож на человека-медведя из давней сказки, — умного, нежного, сладко и пахуче мохнатого, большелапого, круглоглазого.

Арчи был женат, да ей и не хотелось никаких любовей — хорошо жила, была работа, были деньги, хватало развлечений и без того. Но уж после Арчи — не сразу поняла, кстати, а месяца через три — ни разу не подпустила к себе никого гладкокожего; и только раз в недели две увозила к себе из «Мауса» девочку или мальчика, кисуса или зебруса, отзывалась на их звериный зов, иногда записывала на биопы эти игры в «Королеву Джунглей», как сама их называла стыдливо (ни за что никогда не сказала бы вслух). Вообще трепещущую красоту — муж? друг?.. Кто-то еще только что был замечен краем глаза — кто-то, с кем однажды явно была хорошо знакома, что-то вспоминается — только шерсть, без модификаций, человеческие ногти на изящной полосатой руке, — а, да, помню, нет, не хочу. В затылок кто-то дышит — а?

— Можно я не буду никаких банальных фраз говорить? Вы мне просто очень нравитесь. Пустите рядом посидеть?

Морф легкий, изящный: лицо чистое, руки тоже, но к тяжелым кистям рук сбегает очень гладкая, очень короткая шерсть, широкий хвост овалом виден в прорезе джинсов, когда залазит на табурет, сам крепкий и едва ли не ниже Були ростом, белые зубы.

— Бобрик? Улыбается.

— Бобрус, да. Но за «бобрика» — спасибо, хорошее слово. Меня так мама зовет.

— Ей нравится? — имеется в виду шкурка, и он понимает, конечно.

— Она не против. Я хороший сын и без шкурки был, и со шкуркой остался.

Через час в такси Були отдергивает руку от гладкой шеи — оказалась негладкой, что-то острое, так и палец порезать можно. Он наклоняет голову, смотрит искоса, по-птичьи, тычет себе в шею пальцем:

— Жабры.

С ума сойти — зачем бобру-то жабры?

— Да ведь бобром потом уже стал — так, для удовольствия; а жабры были — сразу и для дела.

Оказывается, ныряльщик, с аквалангом нырял, работа такая. Сделал жабры — сразу стало легче, можно баллоны не таскать, и костюм облегченный. А потом один мальчик рассказал, тюленис, что с шерстью правильной — ну, водоплавающего, — под водой прикольно. Долго сомневался, потом рискнул. Оказалось — ай-йя!

— А ты любишь именно зоусов?

Ох, да замолчи ты. Целоваться, оказывается, что с жабрами, что без жабр; ну и ванна у этого мальчика, полквартиры, ты что, и тут ныряешь?

Смотрит хитро.

— Ты любишь, когда тебе языком делают? Люблю.

— А под водой? Ох.

Опустошает в поднимающийся над водой пар какие-то бутылочки — сразу пахнет йодом, солью, рыбой; пока Вупи вылазит из тесных белых штанов, отклеивает от груди силиконовый топ — он убегает и прибегает, катает на пальцах два биона: молочно-белый и радужный, полосатый; полосатый кладет на запястье, тычет в кнопку — шарика нет, и только отблескивает радужно-полосатым светом маленькое блестящее пятно на гладкой шерсти. Выдыхает резко, сияет глазами: