Сэмюэль Дилэни - Дальгрен [litres]

Тэк потряс головой, развернулся в кресле и потянулся ко второй полке над столом. Выпала книжка. Тэк вздохнул.

Шкет ухмыльнулся и уткнулся ртом в сгиб локтя.

Тэк глотнул еще бренди, сложил руки на столе и принялся читать.

Шкет снова поискал печаль, но она укромно спряталась в черных складках. Уже десять минут страницу не переворачивает, напоследок позабавился он про себя, а потом закрыл глаза и…

– Эй.

Лежа на спине, Шкет буркнул:

– Чего?

Тэк чесал голое плечо и глядел сконфуженно. Шкет подумал: так он теперь решил?..

– Боюсь, мне придется тебя выставить.

– А… – Шкет прищурился и потянулся, невнятно и непроизвольно протестуя. – Ага, без проблем. – За бамбуковой занавеской полосатился свет.

– Тут друг мой пришел, – объяснил Тэк, – и мы, типа, хотим…

– А, ну да… – Шкет изо всех сил зажмурил глаза, открыл, сел – цепи на груди зазвенели – и заморгал.

Черный, лет пятнадцати, в джинсах, кроссовках и грязной белой рубахе, пацан стоял у двери и мигал шарами красного стекла.

Шкета по спине подрал мороз; он выдавил улыбку. Из иного времени всплыла заготовленная мысль: это искажение ничего не говорит о нем и ужасает лишь потому, что я так мало знаю себя. Привычные к ужасу вегетативные нервы чуть не исторгли из него крик. Все улыбаясь и кивая, он нестойко поднялся.

– Ой, без проблем, – повторил он. – Да, я пошел. Спасибо, что пустил.

Минуя порог, он опять зажмурился покрепче – может, алый исчезнет, сменится карим и белым. Они решат, что я еще не проснулся! – понадеялся он, понадеялся отчаянно, сапогом скребя по рубероиду крыши. Утро выдалось цвета несвежего полотенца. Он шагнул из него на темную лестницу. Тряся головой, постарался не бояться, поэтому подумал: выперли ради парня помоложе и покрасивее, надо же, а? Ну… глаза под веками были стеклянны и красны! Он добрался до площадки, с налету на ней развернулся и вспомнил дерганую женщину, вечно в слишком длинных, не по сезону юбках, которая преподавала ему математику в первом семестре в Колумбии: «Из истинного утверждения, – объясняла она, с силой растирая друг о друга меловые кончики пальцев, – следуют только другие истинные утверждения. А из ложного может следовать… в общем-то, все, что угодно: истинное, ложное, не важно. Все, что угодно. Все, что…» Ее неизменно истерический тон на миг смягчался, точно в абсурде она находила утешение. Ушла еще до конца семестра. А он, сука, нет!

Девятью маршами ниже он миновал теплый коридор. Двенадцать ступенек наверх? На сей раз он насчитал тринадцать, о последнюю отбив палец.

Шкет вышел на рассветно-сумеречное крыльцо, увешанное крюками и увитое дымом. Спрыгнул на тротуар – еще не проснувшись, еще промаргиваясь, еще в ужасе, от которого не было средства, кроме смеха. В конце концов, подумал он, направляясь к повороту, если эти пожары могут длиться вечно, если и впрямь есть не только луна, но и Джордж, если Тэк выгоняет меня ради стеклоглазого негра, если дни исчезают, как припрятанные доллары, поди тогда пойми. Или понять можно – рассудить нельзя. Большими пальцами он уцепился за уже истрепывающиеся карманы и свернул.

Между пакгаузами, проясняясь и бледнея в подвижном дыму, вздымался и нырял в небытие мост. В гармонии осколков любопытства сохранилась мысль: надо было у него хоть чашку кофе перед уходом выпросить. Шкет прочистил вязкость в горле и повернулся, ожидая, что тросы вот-вот истают навеки, а он (навеки?) останется бродить по вонючей набережной, которая умудряется никогда не выходить к воде.

Этот широкий проспект должен привести к мосту.

Два квартала Шкет по проспекту обходил темное здание государственного вида. А дальше, за выкрутасами восьмерок и клеверных листов, дорога катилась между тросами над рекой.

Видно только до начала второго пролета. Марево в складках и щупальцах сужало поле зрения. Туманным рассветам положено быть промозглыми. Этот был грязно-сух, чем-то щекотал руки и кожу ниже шеи, и щекотка была лишь на вздох холоднее температуры тела. Шкет отошел к обочине, а в мыслях: машин-то нет, хоть по центру бегай. Вдруг громко расхохотался (сглотнув ночную мокроту) и помчался, размахивая руками и вопя.

Город глотал звук, не откликался эхом.

Спустя тридцать ярдов Шкет устал и дальше потрусил, тяжело дыша в густой сухости. Может, все эти дороги тянутся бесконечно, рассуждал он, а мост висит себе и висит. Да ешкин кот, я всего десять минут иду. Он поднырнул под несколько эстакад. Снова кинулся бегом и по дуге вывернул к настоящему началу моста.

Дорожная разметка между тросами – дюжиной клиньев в перспективе, их общую вершину отъел туман. Не торопясь, дивясь, он зашагал к незримому берегу. Один раз подошел к перилам и сквозь дым вгляделся в воду. Посмотрел вверх сквозь перекладины и тросы, мимо мостков, что тянулись к башне опоры. Что я тут делаю? – подумал он и опять посмотрел в туман.

Машина полминуты петляла в тоннелях, и двигатель урчал все громче. Буро-малиновая, тупоносая и двадцать лет как с конвейера, она вымахнула на армированный асфальт; когда проурчала мимо, человек на заднем сиденье обернулся, улыбнулся, помахал.

– Эй! – крикнул Шкет и помахал ему вслед.

Машина не замедлила ход. Но человек за задним стеклом снова взмахнул рукой.

– Мистер Новик! – Шкет пробежал шесть шагов и закричал: – До свиданья! До свиданья, мистер Новик!

Машина уменьшалась меж решетками тросов, уперлась в дымную завесу и утопла в ней, как грузило в раздерганной вате. Спустя миг – слишком быстро, по воспоминаниям Шкета о переходе через мост пешком, – урчание мотора стихло вовсе.

А это что за звук? Далеко-далеко поднялся ураган, подумал Шкет. Но это лишь воздух ринулся в каверну его рта. До свиданья, мистер Эрнст Новик , и прибавил так же добродушно: Вы – паленый «Гинденбург», пустозвонный «Наутилус», трус до мозга всех плюсневых костей. Вас это, конечно, смутит до смерти и до смешного, но надеюсь, мы еще встретимся. Вы мне нравитесь, лицемерный вы старый пидор; вероятно, в глубине всего и я нравлюсь вам . Шкет оглянулся на город в саване, словно запекшийся под пеленой дыма, – улицы понатыканы вслепую, цвета перламутровы и пастельны; какие гигантские расстояния сокрыты в суженном поле зрения.

Я бы мог покинуть этот смутный, смутный город…

Но, стараясь не расплескать свой гумор, он свернул назад к тоннелю. Временами лицо кривило гротеском. Где в этом городе центр? – гадал он и шагал – левую ногу чуточку свело, – а дома вновь поднимались навстречу, готовясь его принять.

Освободившись от имени и цели, что я получаю? Мне даны логика и смех, но нет доверия ни глазам моим, ни рукам. Сумрачный город, город без времени, щедрый сапрофитный город; настало утро, и я скучаю по ясной ночи. Реальность? К ней я близко подобрался лишь однажды – когда безлунной ночью в пустыне Нью-Мексико задрал лицо к остриям звезд в этой священной, освещенной тьме. День? Там он прекрасен, это правда, застывает в многослойном пейзаже краснотой, латунью и синевой, но кривится, как само расстояние, и все реальное сокрыто бледным преломлением.