Сэмюэль Дилэни - Дальгрен [litres]

Он похоронил свой персик.

Белизна завихрилась в сиропе.

– А знаете, что было бы прелестно? – сказала миссис Ричардс. – Если б Шкедт прочел нам какое-нибудь стихотворение.

Он запихал в рот полперсика и сказал:

– Нет, – проглотил и прибавил: – Спасибо. Мне что-то не хочется. – Он устал.

Джун сказала:

– Шкедт, ты ешь ложкой для сливок.

Он сказал:

– Ой…

Миссис Ричардс сказала:

– Ой, да ничего. Все уже взяли, кто хотел.

– Я – нет, – сказал мистер Ричардс.

Шкедт посмотрел на свою вазочку (полперсика, вывернутые наизнанку в сиропе и сливках), посмотрел на свою ложку (исполосованное сливками воронение вдоль черенка), на большую вазу (ущелья в белых холмах над граненым краем).

– Да ничего страшного, – сказал мистер Ричардс. Поблескивая, ваза отъехала за свет свечей. – Я своей ложкой возьму. Все ошибаются. Бобби так делает постоянно.

Шкедт снова занялся своим персиком. Костяшки заляпало взбитыми сливками. Два пальца липкие от сиропа. Кожа после ванны еще сморщенная. Мозоли обгрызенные и обсосанные – так, наверно, выглядит проказа.

Артур Ричардс что-то сказал.

Мадам Браун что-то ответила.

По комнате пробежал Бобби; миссис Ричардс на него заорала.

Артур Ричардс еще что-то сказал.

Сливки растеклись в луже на дне вазочки и наконец дотянулись до стекла со всех сторон.

– Мне, наверно, скоро уже пора. – И он поднял голову.

Золотистый узел галстука у мистера Ричардса сполз вниз по рубашке на три дюйма.

Мистер Ричардс распустил галстук, пока Шкедт не смотрел? Или Шкедт просто не запомнил?

– У меня встреча – надо пойти, пока еще не очень поздно. А потом… – Он пожал плечами: – Я хочу прийти завтра пораньше.

– Уже так поздно? – Миссис Ричардс как будто расстроилась. – Что ж, вам, наверно, надо выспаться – вы столько мебели тут перетаскали.

Мадам Браун отложила на стол льняную салфетку. (Шкедт сообразил, что сам так и не положил свою на колени; она аккуратно лежала подле его закапанного и заляпанного места за столом, рядом с монограммой «Р.» – одно-единственное лиловое пятнышко.)

– Я и сама подустала. Шкедт, вы не могли бы подождать минутку и проводить нас с Мюриэл? А кофе есть, Мэри?

– Ох батюшки… Я не сварила.

– Тогда мы сразу и пойдем. Шкедту уже не терпится. А я совсем не хочу бродить по улицам в такую поздноту.

Этажом ниже кто-то рассмеялся; смех подхватили другие, а затем вдруг – череда стуков, словно падала крупная мебель: бюро повалило кровать, а та – шифоньер.

Шкедт встал из-за стола – на сей раз придержав скатерть. Рука еще болела.

– Мистер Ричардс, вы мне заплатите сейчас или когда я всё закончу? – Выдав это, он внезапно изнемог.

Мистер Ричардс подался назад. Кулаки в карманах пиджака; передние ножки стула приподнялись.

– Вам, наверно, чуток сейчас не повредит. – Одна рука вылезла наружу и вверх. В руке сложенная купюра: мистер Ричардс предвидел вопрос. – Держите.

– Я проработал часа три с половиной. Или четыре. Можем считать, что три, если хотите, раз я только начал. – Он взял темный прямоугольник – сложенную вчетверо одинокую пятерку.

Шкедт вопросительно посмотрел на мистера Ричардса, затем на мадам Браун – та склонилась над стулом, щелчком пальцев подозвала Мюриэл.

Мистер Ричардс, снова сунув руки в карманы, улыбнулся и покачался.

Стоило бы еще что-то сказать, но с трудом придумывалось что.

– Э-э … спасибо. – Шкедт сунул деньги в карман штанов, оглянулся на Джун, но та уже вышла. – Спокойной ночи, миссис Ричардс. – И он пошел по зеленому ковру к двери.

Позади него – он щелкал замками, одним за другим, их было ужас сколько – мадам Браун говорила:

– Доброй ночи, Артур. Мэри, спасибо за ужин. Джун?.. Джун?.. – окликнула затем она. – Я ухожу, милочка. До скорого. Доброй ночи, Бобби… А, он у себя. Наверняка с книжкой – знаем мы Бобби. Мюриэл, пойдем, дорогая. Я иду, Шкедт. Еще раз доброй ночи.

Дым был густ – Шкедт даже заподозрил, что стекло матовое, а он неверно запомнил, что прозрачное…

– Ну, – мадам Браун толкнула треснувшую дверь, – что думаете о Ричардсах, денек на них поработав?

– Ничего не думаю. – Он потянулся в слишком вязкой ночи. – Я просто наблюдатель.

– То есть вы много чего думаете, но формулировать полагаете затруднительным или необязательным. – (Мюриэл зацокала когтями прочь по бетонной дорожке.) – Они озадачивают.

– Лучше бы, – сказал Шкедт, – он заплатил мне за весь день. Само собой, раз они меня кормят и всякое такое, – впереди замаячила еще одна многоэтажка, ряд за рядом темных окон, – пять долларов в час – куча денег.

По фасаду всползал дым. Конечно, Шкедт думал о Ричардсах; он припомнил свои размышления за работой в квартире наверху. И – тут мадам Браун тоже не ошиблась – он, разумеется, не пришел ни к какому итожимому выводу.

Она, заложив руки за спину, смотрела на мостовую, шагала медленно.

Шкедт, обеими руками держа перед собой тетрадь (чуть ее не забыл; мадам Браун отдала ему в дверях), задрал голову и почти ничего не разглядел.

– Вы по-прежнему работаете в больнице?

– Что?

– В психиатрической больнице, про которую рассказывали. – Ходьба слегка его оживила. – С детьми. Вы по-прежнему ходите туда каждый день?

– Нет.

– А.

Больше она ничего не сказала, и продолжил он:

– Я лежал в психбольнице. Год. Мне просто интересно, что стало, – он поглядел вокруг, на фасады, чья разруха пряталась в ночи и дыме; здесь он почуял дым, – с вашей.

– Вы, я думаю, не хотите знать, – ответила она, несколько шагов пройдя молча. – Особенно если сами лечились. Печальное было зрелище. – (Мюриэл по спирали ушла назад и вбок.) – Я, видите ли, работала в соцотделе – вы, наверно, поняли. Господи, за два часа – двадцать два звонка домой по поводу эвакуации; посреди последнего связь вырубилась. В конце концов мы решили, что, хоть и ночь, надо ехать в больницу самим – нам с подружкой; у меня, понимаете, подружка жила. Когда добрались – пешком, между прочим, – это было что-то невероятное! Никто не ждет, что в больницу среди ночи явятся врачи – людей сильно не хватало. Но ни одного санитара, ни одной ночной медсестры, ни одного охранника! Все просто исчезли, раз – и нету! – Она резко всплеснула рукой. – В открытых палатах никто не спит. Мы выпустили всех, кого смогли. Слава богу, подруга моя отыскала ключи к этому нашему дивному подвальному крылу, которое пятнадцать лет назад закрыли, а потом то открывали, то закрывали раз в три года – ничего не ремонтируя! За окном пожары. Кое-кто из пациентов не хотел уходить. Кое-кто не мог – десятки валялись бревнами по койкам, под лекарствами. Кто-то визжал в коридорах. Как-то от этих телефонных звонков про эвакуацию я никакой пользы не заметила – только распугали всех сотрудников, что еще оставались. Были двери, от которых мы не смогли найти ключей! Я била окна стульями. Подруга отыскала ломик, три пациента помогли нам взломать двери… ах да: а я сказала, что меня кто-то пытался задушить? Явился такой в пижаме – я бежала по коридору на втором этаже, – схватил и давай на горло давить. Нет, не очень серьезно и всего каких-то две или три минуты, потом другие пациенты меня отбили – выяснилось, что довольно трудно взаправду задушить человека до смерти, если он не хочет. А я, уверяю вас, не хотела. Но все равно приятного мало. После этого я очухивалась в кабинете соцслужбы, и тут она принесла мне вот это. – Он услышал, как мадам Браун пощупала цепь на шее; слишком темно и не видно блеска. – Моя подружка. Сказала, что нашла, накрутила мне на шею. Снаружи что-то вспыхивало – было видно по краям жалюзи, – и они мерцали. – Мадам Браун помолчала. – Но это я рассказывала?.. – Вздохнула. – И что она тогда ушла… моя подружка. Понимаете, там были двери, за которые мы никак не могли прорваться. Мы старались – я, пациенты, мы старались! И пациенты внутри – они тоже старались изо всех сил! Господи, мы так старались! Но пожар уже перекинулся на больницу. Дым густой, почти ничего не… – Она вдруг втянула воздух. И пожала плечами, кажется? – Нам пришлось отступить. И говорю же, к тому времени моя подружка уже ушла.