Сэмюэль Дилэни - Дальгрен [litres]

Почти все разобранное он выволок из квартиры, пару раз про себя отметив, что, вероятно, гром, грохот и скрежет вызывают не меньше смятения в обиталище Тринадцати, чем беготня по коридорам и стук в двери – у Ричардсов.

Он загрузил пружинное основание и спинки в лифт – рядом кротко шелестела пустая шахта, чьи двери, по видимости, открывались там, где останавливалась соседняя кабина.

Поездка во тьме, где только пружины, оранжевое число 19 перед глазами и собственное хриплое дыхание в ушах, странным образом успокоила его.

– В лифтах полагается ставить такие прокладки, когда мебель перевозишь, – укорила миссис Ричардс, поджидавшая его наверху в коридоре. – Ну, достать их некому. Ничего не поделаешь.

В новой квартире (час спустя) он собрал кроватные рамы и, переходя из комнаты в комнату, поставил пружинные основания – сидел на последнем, глядя на сложенный матрас на полу, и тут, прижимая к груди маленькую тумбочку, торчавшую вперед четырьмя ножками-рожками, вошла миссис Ричардс.

– Я, между прочим, не верила , что вы их сюда затащите! – вскричала она. – Вы и правда трудитесь как ненормальный! По-моему, вам пора отдохнуть.

Он сказал:

– Ага, я и отдыхаю, – и улыбнулся.

Она поставила тумбочку, и он заметил, что лицо у нее безумное. Решил было, что ее обидел его нахальный ответ. Но она сказала:

– Они опять приходили, вот только что. Вниз. Бегали по коридорам, шумели ужас как!

Шкедт нахмурился.

– Я так рада, что мы оттуда выбрались… – Миссис Ричардс покачала головой, и на секунду ему почудилось, что она расплачется. – Я так счастлива! Честное слово, я прямо боялась это, – ее пальцы обмахнули резной уголок тумбочки, – выносить. И тащить сюда. Но мы всё сделали. Мы переехали! Мы… всё сделали!

Он оглядел комнату – сложенный матрас, тумбочку, отодвинутый от стены комод. И ковры тоже пока внизу.

– Вроде да… – И опять нахмурился. – Почти что.

Пузырь раздувался у края котла, отражая их лица, одно анфас, другое в профиль, оба крохотные и далекие.

Мимо, помешивая суп, проплыла рукоять ложки Джомми, и пузырь лопнул.

Шкедт, еще не отдышавшись, спросил:

– Ланью не видел?

– Видел. – Лицо у Джомми от уха до уха было шире, чем от подбородка до лба. – Вон там с Милли болтала… эй , пока ты опять не убежал! Вы с ней к ужину-то придете? – Он отложил ложку на торчавшую из шлакоблоков и поросшую горелым жиром черную трубу.

– Наверно. Я слинял, пока эта женщина на работе не взялась меня кормить.

Суп стекал по зернистой серости, пузырился и лопался.

– Хорошо. – Улыбаясь, Джомми снова принялся мешать. Рукав рубашки цвета хаки, кое-как завернутый на худой руке, раскачивался в такт: рубашка была велика ему размера на три. – Как стемнеет, будет готово. Ланья знает, а тебе я еще раз говорю: приходи поесть, как захочешь, в любое время, слышишь меня? Джон и Милли не будут против…

Но Шкедт уже шагал по исхоженной траве среди спальников, скатанных или проветриваемых; рюкзаки и станки усеивали поляну, лежали грудами вокруг скамьи или подпирали деревья.

Ее не было среди дюжины зрителей, наблюдавших сражение в китайские шашки между коренастым темноволосым мужчиной, который сидел за доской, скрестив ноги, и раскачивался, облокотившись на колени, и высокой веснушчатой женщиной с прической ежиком, обилием индейского серебра над и под джинсовой рубашкой и ремнем из серебра и бирюзы. Ее длинные веснушчатые пальцы, отягощенные кольцами с голубыми камнями, порхали над шашками туда и сюда, и Шкедт разглядел, что ногти у нее ужасно обкусаны, не лучше, чем у него.

Девушка, на первый взгляд походившая на швабру, присела (по бокам торчат потертые коленки) и поворошила в коробке с цветной бечевой – остатках «ткацкого» проекта Джона.

Другая девушка (волосы цветом как всплывшая в памяти машина – владелец говорил, что как раз выкрасил ее в «средиземноморское золото») сидела на помятом латунном барабане, зашнуровывая высокий ботинок – такой, с крючками вместо последней дюжины люверсов. Штанина закатана выше краснющего колена. Рядом стоял бородатый юнец, болтал и улыбался, то и дело отбрасывая густые волосы с уха, проткнутого золотым крестиком. Одну ногу в кроссовке поставил на барабан, девушке под бедро. В барабане была глина, на боку осыпавшаяся и прошитая трещинками, – «гончарный» проект Милли.

Ни самой Милли, ни Ланьи нет…

В дымчатую листву вплелись ноты гармоники. Он поднял голову. Снова музыка – но не сверху. Просто издалека. И с какой?..

Он снова оглядел поляну, ринулся в подлесок… и выскочил на парковую тропу, уходившую вверх, к серебристым нотам. Он зашагал на звук, поражаясь, как мало изучил парк.

Музыка двинулась прочь.

Ноты блюзово гнулись и хроматически скользили из одной тональности в другую, равно строгую. Как будто сильнее всего на нее повлияли (он усмехнулся) поздний Сонни Терри и ранний Штокхаузен [19].

С вершины холма он увидел их у подножья: голые ноги Милли под джинсовыми шортами, джинсы Ланьи; Милли, озираясь, трясла густой рыжей шевелюрой; Ланьины волосы, бронзовый лом, склонялись над гармоникой. Плечом к плечу девушки исчезли за поворотом.

Он кинулся за ними бегом, и рот наполняло предвкушение диалога: эй, я почти перевез Ричардсов в новую квартиру! Всю крупную мебель перетащил, и миссис Ричардс на сегодня меня отпустила. Завтра утром перенесу ковры, расставим мебель…

Два шага, и сквозь все это прорвался внезапный и необъяснимый порыв… последить, понаблюдать, подслушать! Вот чего ему хотелось , сообразил он: посмотреть на Ланью, когда она не смотрит на него.

Тропа сворачивала вправо.

Он пробился сквозь кусты по правую руку – и ужасно при этом нашумел. Ну, если обнаружат его – значит обнаружат. Все равно любопытно.

Музыка смолкла; это они там разговаривают?

Тропа уходила под горку, а он карабкался вверх. То есть все-таки выйдет прямо к ним?

Остановил его крутой обрыв.

Тропа за скалами и редкими деревьями, что криво росли на склоне, – в шестнадцати футах внизу. Они выйдут вон там, прикинул он, – и увидят его.

Они вышли – и не увидели.

Локтем он уцепился за тонкий сук над головой; босая ступня распласталась по земле, сандалия встала на носочек; он ждал, и улыбка готовилась протолкаться из-за лица, едва девушки его заметят. Может, он уловит обрывок разговора (может, даже про себя), прежде чем они задерут головы и увидят?

– …в полном ужасе, – сказала Милли, не беспечно и не риторически.

– Да нечему там ужасаться, – ответила Ланья. – Столько ходит слухов, насилие, изнасилование – я думала, тебе занимательно будет с ним познакомиться, самой посмотреть.

– Мне хватает занимательных слухов, – сказала Милли, – они сами по себе кошмарны…