Дарья Зарубина - Все свои

Глаза его, прозрачно-серые, засветились желтоватым светом.

— Я ведь пришелец, Марина. Настоящий. Чужой. Правда, челюсти второй у меня нет, но сырое мясо ем. Даже человека укусить могу.

Он рассмеялся, когда она вздрогнула.

— Только на меня редко смотришь. Это неприлично — не смотреть на собеседника, когда с тобой разговаривают.

В следующее мгновение дядя Витя словно потух. Будто кто-то выключил его, вырвал шнур из розетки. Светящиеся глаза погасли, выражение лица стало бессмысленным. В упавшей на них тишине слышно было, как недалеко в комнате строчит на машинке Галина да бормочет что-то проснувшийся Петька. Марина бросила взгляд на дверь, думая, успеет ли убежать, пока страшный сосед снова придет в себя.

В дверях стоял Серый. Глаза пса бледно светились.

— Скажи Серому привет, Мариванна, — почти не шевеля губами, проговорил дядя Витя. — Так привыкаешь говорить о себе в третьем лице, что потом трудно перестроиться. На родном языке меня, в общем, тоже зовут Серым. Но там длиннее. И звуки совсем другие.

— А… Дядя Витя? — Совершенно сбитая с толку Марина глядела на пса, пытаясь понять, как возможен такой дикий розыгрыш.

— Одинокий пес в этой стране — это прямой путь на шапку, Мариванна. Так что приходится отращивать… объект представительской функции.

— Отращивать? То есть вы таких можете… несколько…

Пес заворчал, а дядя Витя расхохотался.

— Что, мать, витает над тобой призрак инопланетного вторжения? Могу несколько, целую семью могу вырастить. Управлять не смогу. Не станут же они толпой ходить. И дядю Витю вот приходится отпускать иногда. Устаю. Щуп должен быть в прямой видимости для ментального руководства, иначе отрубается. А знаешь, как неохота его по кустам за собой таскать. Морока. И голова болит к вечеру от напряжения. Ну как, расскажешь теперь, что вы там с Сережей придумали? Раз уж карты на стол.

Марина заревела.

— Дядя Витя, Серый, вам уходить нужно. Сережа, наверное, уже куда надо позвонил. Они ведь сразу приедут…

— Уходить, значит? — переспросил дядя Витя строго. — А как уходить прикажешь, огородами?

— Как вы над такими вещами шутите?! — всхлипывая, ответила Марина. — Ведь это Петя маленький, а вы… вас же опасным могут посчитать. Вы же вон… клонов выращиваете.

— Ой ты дура, Мариванна. Сил моих нет. Клон — это когда копия. А это щуп. Простой биощуп. И куда мы, по-твоему, всей квартирой уйдем? В муромские леса? К рязанским партизанам? Ведь у всех дела, жизнь налажена более-менее…

— У всех? — поперхнулась вопросом Марина. — То есть вы все тут? И сколько… Божечки мои… То есть… вас… Вы нас… завоюете?..

Девушку трясло. Дядя Витя подал ей стакан воды, Марина попыталась сделать глоток, но только стукнула зубами о край.

— Завоюем, — сказал дядя Витя, саркастически ухмыляясь, — и поработим. Мы вот с Серым, Иван Ильич с Мишкой. Галка особо опасна, непременно поработит. Завоюет и накормит. Неумная ты девка, Марина. Хотя… чужая пока тут просто, да и молодая слишком. Откуда вам с Сережей знать. Вот Михалыч, что до тебя тут жил, он понимал. Тоже одинокий мужик был. Вроде есть где-то родня, а все равно всю жизнь один. И мы одни.

Марина хлопала глазами, сжав в пальцах трясущийся стакан.

— Последние мы, Мариванна. Я. Галка. Яковлич. Мишка с отцом вдвоем, да толку, размножаться-то не с кем. Мишка не понимает еще, плавает. Он и родной планеты толком не помнит. Иван Ильич его сюда в бидоне привез. У него и легкие не раскрылись, младенец. Эх, намаялся я с их документами. С другой стороны, их от людей-то особо не отличишь. Жаберки прикроют, и все, человеки.

В глубине коридора стукнула дверь. Яковлич, шаркая тапками, прошел мимо и скрылся за своей дверью.

— А Яковлич кто? — спросила Марина, глядя на влажные следы на полу.

— Мох. Колония мха. Он не очень разумный и воды много жрет. Пахнет вот. Но добрался как-то до пункта спасения, значит, разумная жизнь. Может, челнок подобрал, конечно. Оболочку под гуманоида натянули кое-как, в тапки субстрат. Лет тридцать за ним уже трем, ни разу ни почку не выкинул, ни делиться не пробовал. Старый он, наверно.

— А Галка?

Дядя Витя помолчал, закурил новую сигарету.

— Галка здесь до меня была. Она тогда еще лицо другое носила. Надо же, чтоб в моду не попасть, а то мужики заглядываться начнут. Бабуля тут жила, умерла, вот Галке мы бабулин паспорт и поправили. Она долго тут. Раньше, рассказывала, посвободнее было, с Лавкрафтом переписывалась, с Кафкой.

— На английском? — спросила Марина удивленно.

— Зачем на английском? На своем. Но они с материка выходцы. А она островитянка. Ее родного языка они до коллапса, может, и не слышали даже. Петьку вот учит. Он на Галкином-то хкаверси бойко болтает уже, по-русски вот пока никак. А говорили, совсем молчать будет, только слюни пускать. Но тут, как бы это, мелодика лечебная или вроде того.

— А Петька? — не выдержала Марина. — Петька кто?

— Человек он.

— Витя! — раздалось от двери. — Витя! Вы что тут в темноте сидите? У меня Петька заговорил! «Ма» сказал и «спи»!

Галка влетела в кухню, хлопнула рукой по выключателю и замерла, увидев заплаканное лицо Марины, понурую морду Серого и дядю Витю, застывшего с сигаретой в руке.

Бухнула входная дверь, кто-то охнул и тихо выругался. Пружина переиграла вернувшегося Сережу.

Утро знобило синим, без единого облачка. Лазурь навалилась на крыши, жарко дыша во двор. Липы опустили тяжелые темные листья, изнывая от жары. Ждали грозы. Она бродила где-то далеко, за городом, гоняла с пляжей отдыхающих, широким мокрым языком облизывала шипящие мангалы, хлестала по макушкам зонтики и веранды.

Из окошка четвертого этажа радио голосом Ротару пело Тарковского. На пустой широкой скамье лежала забытая кем-то газета. Зной тихо шевелил ее, обещая скорое избавление.

Коренастый мальчишка мотался по двору, то и дело бросая тоскливые взгляды на велосипед. Его отец, видимо, затеял «генеральскую» уборку и то и дело гонял сына на помойку — то одно выбросить, то другое вылить. Сам — в застиранных трениках с лампасами — пылил в комнате, шумел, старался, вел будничную жизнь образцового гражданина.

— Па-ап, можно мне на реку? — звонко крикнул мальчишка.

— Все, что сбыться могло, словно лист пятипа… — перешибло песню захлопнувшееся окно.

Мальчишка бросил на бегу смятый конфетный фантик, и он покатился, подхваченный воздушным потоком, в сторону от мусорки, по выцветшему от жары асфальту прямо под ноги двоим, что без скрипа проскользнули между створками облезлых ворот. В будничном, без единого черного пятнышка в одежде, чужаки остановились, проводив взглядами мальчишку, потом — брошенный им фантик.

А тот уже тропился прочь, как сбежавший колобок, но далеко не ушел, ткнулся в угол между стеной и воротами, в щели под которыми двигались тени чьих-то ног, и замер.