Николай Старинщиков - Цифры нации [litres]

Софья Степановна отошла от плиты. Лейтенант любил шашлыки. И пиво. Абсолютно точно! Он приезжал на эту вот дачу, разжигал кирпичный мангал, потом занимался своими шашлыками. Впрочем, почему своими? Сонечка тоже их любила…

Встреча через тридцать лет. Шашлык, танцы и секс под покровом ночи. Затем фотографии: маленький Вовочка, большой Вовик. Жизнь прошла мимо? Нет. Она удалась, если б не эти роботы…

Софья Степановна тряхнула головой. Раскатала губы! Человек, может, едва ходит, а ей секс подавай, старой дуре.

Она подошла к холодильнику, заранее зная, что внутри стоит кастрюля, а в ней – мясо, замоченное в рассоле. Она вчера его заказала, словно предчувствуя, что сегодня к ней привяжется Татьяноха.

Мешок с древесным углем давно уж лежал под сводом печи, и стол был накрыт, и волосы подкручены и взбиты слегка, и бутылки стыли в холодильнике, а человек пока что не ехал. И на связь не выходил. Звонить самой – себя не уважать, считала на этот раз Софья Степановна. И когда она решила, что пора вынуть бутылку, налить и осаденить стакашек в одиночестве, утирая слезы, – у витых железных ворот остановилось такси.

Софью Степановну передернуло – сверху донизу, и жгучим огнем ударило в копчик. Не успела она выйти из дома, капитан первого ранга, в шитье и при погонах, уже стоял с букетом в руках возле калитки и застенчиво улыбался. Софья, переваливаясь с ноги на ногу, подошла, распахнула витую дверцу и бросилась на грудь Льву Давидовичу.

– Лева, – только и сказала она и принялась мочить ему грудь слезами.

Тот прижал ее к себе за голову и гладил, повторяя, что вот они и встретились.

– Видишь, как хорошо… Хотя и через столько лет.

– Прости. Я не хотела…

– О чем ты… – знакомо рыкнул Лев Давидович. – Не надо об этом…

Он с трудом оторвал ее от груди и поглядел в глаза изумрудные своими темно-бездонными и припал к ее губам, а потом распахнул китель и накрыл полой.

– Я тебя теперь никому не отдам, – сказал он. На брючном поясе у него висел старинный маузер.

– Ты же сам мне сказал тогда, что флот – это все, – улыбнулась Софья. – Без флота нет жизни…

– Но если б я знал… Если б только, то сразу… А так, не поверишь… Мулатки какие-то… Не было ничего. Нас выпустили всего на часок – погулять, а тут эти. Как мухи со всех сторон…

Они вошли в дом и снова поцеловались. Потом улеглись, срывая с себя одежду, в родительскую кровать, в которой получили когда-то давно первый совместный опыт в таком важном и непредсказуемом деле, как секс.

– Сонечка…

– Лева…

А когда пришли в себя, то принялись говорить, прыгая с пятого на десятое. Софья Степановна не спрашивала Большова ни о жене, ни о детях. Она знала, что детей у них не было и теперь уж точно не будет, потому что супруга попалась с характером, каких-то элитных кровей, с замашками на исключительность. Она и рожать-то не хотела лишь потому, что это было не в моде. А потом и вовсе, видать, не смогла.

Большов говорил о перестройке управления, о введении новых законов и отмене старых, о признаках заговора в парламенте республики, о том, что он один да разве что Римов еще – тот самый, что начальником над местной полицией, от федерального центра. Комиссару давно не нравилась вся эта терпимость. Он напрямую заявлял на совещаниях, что банк присвоил себе несвойственные ему функции.

– Я словно бы в окружении, – продолжил Большов. – Вокруг меня какие-то татьянохи, жердяи, вершиловы, виноградовы и шприцы… И в довершение – представитель местных андроидов, дядя Вася… тварь подколодная… По документам – Деньгин Василий Абрамович, выползень неизвестно откуда и, главное, для чего?

– Известно для чего, – вздохнула Софья Степановна, – денежку оттянуть на себя…

– Если б только это! – воскликнул Лев Давидович. – Сдается мне, он выполз не только для этого. Задача его в другом. И это только начало… Меня беспокоит Жердяй. Словечка простого не скажет – все с ужимками да намеками… Вроде не он мне, а я обязан ему… Единственно, в чем я уверен, так это в том, что рано или поздно пузырь гнойный лопнет.

Софью Степановну бросило в холод. Уж ладно бы от другого услышала.

– Неужели так плохо у нас? – спросила она, но Большов словно не слышал.

– А недавно, – вспомнил он, – начальника полиции навестили ночные гости. Самого оставили в покое, а вот над охранником надругались – подсунули ему проститутку, и та взяла его на абордаж. Стыдобища… Человек в погонах и на прицепе у этой… Срам.

– Перестроились…

– Непонятно, чего от него хотели…

– От кого? – Софья Степановна перешла на шепот.

– Да от Римова же, поскольку ясно, что охранник здесь ни при чем.

– А я думаю, – прошептала Софья, – дали волю банку командовать – вот он и старается – на живую нитку верстает. Это же надо додуматься – выкупать места в захоронениях.

– Мне кажется, это какой-то чудовищный эксперимент над нами, – задумчиво проговорил Лев Давидович. – И если ничего не делать, то республика скоро пойдет с молотка. Она банкрот без малого…

Машка лежала в постели и глядела в потолок. Из глаз на подушку струились слезы: остановить их она не могла – ей это было теперь не под силу. Машка, Машенька, Мария… Живая, подвижная, будто стерлядь в реке. Короче, только бы жить, но как? Нет счастья в этой жизни. Так бы, кажется, взяла и повесилась. Или утопилась. Точно! В воду! Чтобы уж сразу… замкнуться на все гребешки – и в небытие…

– Раба любви, – вздохнула она. – Такой у меня характер: если решила – значит, навсегда. Если влюбилась, то на всю жизнь. Баба-андроид, у которой ни семьи, ни мужа, ни детей, ни внуков…

Внуков?! Размечталась… Воспитывать чужих деток – другое дело. Хоть целую дюжину! И даже больше! Сил хватит на всех, однозначно… Со свекровью она бы поладила. В благодарность за это Вовочка был бы рядом…

Машка поднялась, подошла к стиральной машине, вынула оттуда нестираную футболку, вернулась к кровати, легла, затем положила футболку поверх лица. Футболка пахла Кошкиным. Это был его запах. Спутать его с кем-то другим было невозможно.

– Я люблю тебя, Кошкин, – сказала Машка. – Имей в виду, рано или поздно ты вернешься ко мне, потому что это написано тебе на роду…

Машка вдруг снова вспомнила белые стены и потолок, от которых исходил непонятный радостный свет. Раньше она часто вспоминала об этом – о стенах и потолке, и, что удивительно, всякий раз грудь наполнялась первоначальной радостью и ожиданием чего-то волшебного. Потом она поняла, что это была радость рождения, появления на белый свет. После рождения следовал полный провал, вплоть до нескольких лет, после чего наступило медленное, с черепашьей скоростью, взросление. А потом ее выдали замуж. За Кошкина. По крайней мере, ей так казалось, поскольку ничего другого на ум не приходило. Ум у нее был, как ей казалось, обыкновенный. Впрочем, зачастую она удивлялась, почему Кошкин тормозит в обычных вопросах, когда ответ очевиден, буквально лежит на поверхности. Особенно это касалось рутинных расчетов – у Володеньки бывали ошибки, которых не могло быть никогда.