Майкл Бишоп - Сказки о воображаемых чудесах [сборник]

Взошла полная луна, и пески баррио загорелись серебром; вскоре подъехал джип с четырьмя солдатами из Пуэрто-Морады. Близко они не дружили, но Эстебан знал их имена: Себастиан, Амадор, Карлито, Рамон. В свете фар труп Раймундо с его невероятной белизной и причудливыми завитушками крови на лице казался экзотическим морским зверем, выброшенным на берег. Прибывшие осмотрели его, движимые более любопытством, нежели служебным долгом. Амадор отыскал пистолет Раймундо, прицелился, стоя лицом к джунглям, и спросил Рамона, сколько, по его мнению, дадут за такую пушку.

— Может, Онофрио тебе прилично заплатит, — отозвался Рамон, и остальные рассмеялись.

Они сложили костер из веток, прибитых к берегу, и кокосовых скорлупок и сидели вокруг него, пока Эстебан рассказывал, как все было. Он не упомянул ни Миранду, ни то, как она связана с ягуаром: эти люди, отчужденные от племени своим служением государству, стали крайне консервативны в суждениях, и ему не хотелось, чтобы они посчитали его слабоумным. Они слушали молча; пламя костра полировало их кожу до рыжего золота и отсвечивалось на стволах винтовок.

— Если мы ничего не сделаем, Онофрио направит это дело в столицу, — сказал Амадор, когда Эстебан закончил рассказ.

— Он и так и так может. И тогда Эстебану придется несладко.

— А еще, — сказал Себастиан, — если в Пуэрто-Мораду пришлют агента и он увидит, как обстоят дела с офицером Порталесом, его точно сменят, и тогда несладко придется уже нам самим.

Они уставились на огонь, размышляя над ситуацией. Эстебан, выждав момент, спросил Амадора (тот жил неподалеку от него, на горе), видел ли он Инкарнасьон.

— Она ужасно удивится, когда узнает, что ты жив. Видел ее вчера у портного. Она любовалась своей новой черной юбкой в зеркале.

Словно черная ткань юбки Инкарнасьон обернулась вокруг мыслей Эстебана. Он поник головой и принялся чертить на песке узоры.

— Придумал! — объявил Рамон. — Бойкот!

Прочие выразили недоумение.

— Если мы не будем покупать ничего у Онофрио, то кто же станет? Его дело прогорит. Если мы пригрозим ему, он не осмелится привлекать власти. Он разрешит Эстебану сослаться на самооборону.

— Но Раймундо был его единственным сыном, — сказал Амадор. — Может, горе на сей раз окажется сильнее жадности.

И они снова замолчали. Эстебану было все равно, что они решат. Он начал понимать, что без Миранды его будущее было лишь чередой скучных решений; он поднял глаза к небу и заметил, что звезды и костер мерцали в одном и том же ритме. Он подумал: а что, если вокруг каждой звезды сидели крошечные человечки с медной кожей, споря о его дальнейшей судьбе?

— Ага! — сказал Карлито. — Я знаю, что мы сделаем. Мы все вместе займем район Баррио Каролина и убьем-таки этого ягуара. Перед таким искушением жадный Онофрио не устоит.

— Этого вам делать нельзя, — сказал Эстебан.

— Но почему? — спросил Амадор. — Мы можем не убивать ягуара, но такая толпа людей наверняка отпугнет его.

Эстебан не успел ответить. Раздался рык. Ягуар, пригнувшись, мчался на огонь костра, и сам похожий на черное пламя, что мечется по блестящему песку. Уши его были прижаты, а в глазах сияли капли лунного света. Амадор схватился за винтовку, припал на одно колено и выстрелил: пуля взметнула фонтан песка в дюжине футов от ягуара.

— Подожди! — выкрикнул Эстебан, опрокидывая стрелка на землю.

Но остальные уже последовали его примеру, и какая-то из пуль нашла ягуара. Он подскочил ввысь, как и в первую ночь, когда предавался играм, но на этот раз упал камнем вниз, рыча и щелкая зубами; он снова поднялся на лапы и захромал в джунгли, припадая на правую переднюю. Возбужденные своим успехом, солдаты пробежали немного вслед за ним, а затем остановились и приготовились стрелять. Карлито уже стоял на одном колене, старательно прицеливаясь.

— Нет! — крикнул Эстебан и в безумном страхе, что Миранде причинят вред, метнул свой мачете в Карлито. Он осознавал, в какую ловушку угодил и чего ему это будет стоить.

Лезвие резануло Карлито по бедру, и он завалился на бок. Он закричал, и Амадор, увидев, что случилось, стал звать остальных. Он открыл беспорядочный огонь по Эстебану. Тот побежал в джунгли, сворачивая к тропе ягуара. За его спиной раздавалась канонада выстрелов, пули со свистом проносились мимо. Всякий раз, как он поскальзывался на мягком песке, фасады домов точно кренились, загораживая ему путь. А потом, когда он уже добежал до самых джунглей, в него попали.

Казалось, пуля толкнула его вперед, придала ему скорости. Он смог удержаться на ногах. Кренясь и размахивая руками, он бежал по тропе; дыхание его бурлило в горле. Листья карликовых пальм хлестали по лицу, ноги путались в лианах. Боли он не чувствовал, лишь странное онемение, что пульсировало внизу спины; он представлял себе, как рана открывается и закрывается, точно цветок актинии. Солдаты громко звали его. Позже они пошли в его сторону, но осторожно: опасались ягуара. Он думал, что, может, успеет пересечь реку, прежде чем они его настигнут, но, подойдя к реке, увидел: ягуар ждет его.

Он припал к тем самым кочкам на подъеме, вытянув шею над водой. Внизу, футах в шести от берега, покоилось на воде отражение луны, громадной и серебряной, — ничем не запятнанный круг из света. Кровь переливалась алым на плече ягуара, словно туда прикололи свежую розу, и, казалось, она нужна была скорее для того, чтобы воплощать собой принцип: божество может выбирать свой облик, но только такой, который подойдет под некую универсальную константу. Ягуар спокойно посмотрел на Эстебана (негромкое рычание прорывалось из горла), а затем нырнул в реку, вдребезги разбив лунное отражение, и исчез в глубине. Рябь утихла, образ луны снова появился на поверхности. И там Эстебан увидел женский силуэт: он плыл под водой, и с каждым гребком фигура уменьшалась и уменьшалась, пока не превратилась в иероглиф, начертанный на серебряном блюде. От него удалялась не только Миранда: то была сама загадка, сама красота. Он понял, до чего был слеп, до сих пор не обнаружив правды, которая скрывалась в ножнах правды о смерти, спрятанной в ножнах правды о другом мире. Теперь ему все стало ясно. Истина пела из его раны, и каждая нота была ударом сердца. Она была написана рябью по воде, она колыхалась в банановых листьях, она вздыхала вместе с ветром. Истина была повсюду, и он всегда знал ее: если отказываешься от загадки — пусть она даже примет обличье смерти — тогда ты отказываешься и от жизни, и будешь блуждать сквозь дни подобно призраку, так и не познав тайн, что скрываются в крайностях. В глубокой печали, в незамутненной радости.

Он вдохнул роскошного воздуха джунглей, и вместе с ним глотнул мира, который ему больше не принадлежал: мира девушки Инкарнасьон, друзей, детей и ночей на природе… всей утерянной сладости. У него стеснило грудь, словно он готов был расплакаться, но чувство это быстро утихло. Он понял, что сладость прошлого была подобна аромату манго, что девять волшебных дней — магическое число, именно столько дней нужно, чтобы отпеть душу и дать ей покой — пролегали между ним и слезами. Избавившись от этих ассоциаций, он ощутил, будто как-то незаметно утончился, будто что-то отсеялось. Он вспомнил, что чувствовал что-то очень похожее, когда выбежал из дверей Санта-Мария-дель-Онда, оставив позади ее мрачную геометрию, покрытые паутиной катехизисы и целые поколения ласточек, которые так ни разу и не вылетели за пределы стен. Он сбросил тогда рясу послушника и бежал по площади, бежал туда, где его ждали гора и Инкарнасьон. Именно она увлекла его тогда, точно так же, как мать до этого заманила его в церковь, точно так же, как Миранда призывала его сейчас. Он рассмеялся. Надо же, как легко этим женщинам было поменять весь ход его жизни. В этом он совершенно такой же, как и все прочие мужчины.