Михаил Савеличев - Черный ферзь [litres]

Парсифаль ощутил почти неодолимое желание вскочить с жесткой койки, не задумываясь о благопристойном поводе, метнуться к себе и настучать дрожащими пальцами только ему известный номер экстренного канала.

В мутной пелене межмировой связи возникнет знакомая лысина, отсюда похожая на поверхность древней планеты, давно потерявшей атмосферу и беспрепятственно бичуемой космическими лучами, испещрившими ее бока пятнами, похожими на старческие веснушки. И к тому времени немного успокоившийся Парсифаль скажет в эту самую лысину кодовую фразу: “Хорек в курятнике”, за которой, может быть, и последуют дальнейшие расспросы и прояснение всех обстоятельств, но, по большому счету, ему, лучшему другу чертовой дюжины, которая так и останется чертовой дюжиной, несмотря на потерю очередного члена, можно будет умыть руки… и готовиться к рутинному профилактическому осмотру очередного подопечного.

Возможно, не выдержав напряжения, он так бы и сделал, но в этот самый момент лежащий на койке имперский офицер открыл глаза и посмотрел на них двоих жутким взглядом изголодавшегося хищника, увидевшего перед собой беспечных жирных куропаток.

Превозмогая себя, Парсифаль растянул уголки губ и как можно участливее поинтересовался:

– Как себя чувствуете? – и обернувшись к Сердолику, нисколько не заботясь о том, что пациент его по всей вероятности прекрасно слышит, добавил:

– Как хочешь, а без смирительной рубашки я его с тобой не оставлю. Не имею права, – на что Сердолик промолчал, а может просто не успел ответить, формулируя убедительный контраргумент в духе Всемирной декларации прав человека, поскольку имперский офицер выпростал из-под одеяла руку, ткнул указательным пальцем в побледневшего Парсифаля и ясным голосом сообщил:

– Я тебе яйца вырву, цирюльник.

– Zum Teufel, er hat alles gehört und verstanden?! – почти взвизгнул Парсифаль, готовый услышать из уст глубоко кондиционированного специалиста по спрямлению чужих исторических путей грубую аборигенскую тарабарщину, а отнюдь не правильный общемировой, причем столь умело пересыпанный оскорбительными обертонами и коннотациями, которые под силу даже не всякому узкому специалисту по абсцентной лексике.

– Не мог же я его оставить das wortlose Rindvieh, – усмехнулся Сердолик. Реакция Парсифаля его позабавила.

А Ферц, сев на койке и отбросив в сторону простыню, мрачно кивнул теперь уже Сердолику:

– И за бессловесную скотину ответишь!

Сердолик смотрел на зататуированное лицо Ферца, делавшее его похожим на Чеширского кота, которому вдруг крупно повезло провести всю свою жизнь не на дереве, вводя нетающей улыбкой в заблуждение наивных девочек, а на фок-рее пиратского корабля самого Барона Субботы, где зловещая ухмылка животного служила прекрасным дополнением к развешанным по мачтам трупам, в том числе и наивных девочек. Впрочем, вопрос о том, насколько можно оставаться наивным, ощущая как грубая пенька затягивается на горле, предоставлял, до поры до времени, широкое поле для домыслов.

Корнеолу вдруг показалось – это он сам, не к месту и не ко времени пробудившись от полуденной дремы, увязался за торопливым кроликом и попал в жуткий мир Страны Чудес, где каждый скрывает собственную суть под вычурной маской, и только он, Сердолик, отчаянно пытается выжить здесь, сохраняя столь дорогое ему лицо.

– Что тебе нужно, Ферц? – спросил Вандерер.

– Зажигатель, – ответил Ферц, и Сердолик нисколько не удивился столь странному желанию имперского офицера, продолжавшего скалить зубы в зловещей ухмылке. Более того, нечто подобное Корнеол и ожидал, ведь провалившись в кроличью нору заведомо оказываешься с мире сумасшествия, и если уж о чем и остается толковать, то лишь о формах подобной деменции и (очень и очень осторожно!) о медикаментозном облегчении симптоматики.

– Какого дьявола, умгекеркехертфлакш?! Зачем он тебе?! – воскликнул Вандерер, искренне изобразив удивление, за которым попытался скрыть страх.

Страх смердел. Так и следует вести себя высшему функционеру поганых тайных служб. Смердеть и портить воздух.

Неожиданно для самого себя Сердолик почувствовал неудержимый приступ хохота. Он закрыл глаза, его плечи затряслись. Наверняка со стороны это похоже на рыдания, рыдания по утраченной сказке о мальчике, который ужасно страшился чудовища, смотрящего на него из зеркала, пока кто-то ему не сказал, что он сам и есть это чудище из зазеркалья… Подобная мысль еще больше рассмешила его. А ведь так оно и есть! Так оно и есть!

– Корнеол! – вскрикнула бывшая жена, но он уже был в порядке, в полном порядке. Если бы не смех. Не дурацкий, раздирающий грудь и глотку смех:

– Это какое-то зазеркалье… чокнутое чаептие… страна чудес… задверье… стояли звери за дверью…

– Корнеол! – бывшая жена с ужасом смотрела на него.

Внезапная, негаданная жалость переполнила его.

Несчастная, одинокая баба. Не женщина, а именно баба, вдруг представшая перед ним без всяческой мишуры нового прекрасного мира, где человек звучит гордо, где каждому даны три ингредиента счастья и подробная алхимическая инструкция Высшей Теории Прививания, указующая как приготовить из них нечто удобоваримое.

Баба, чье изначальное существование опытом миллионов лет эволюции отлилось в чеканную формулировку “Kinder, Kirche, Küche”, в полуденный час обнаружила, что воспитанием Kinder занимается не она, а блестяще подготовленные профессионалы, обученные тому, как любить ребенка и как споспешествовать их талантам, Küche заменена Линией Доставки и любые попытки приготовить нечто съедобное из сырых продуктов чредой малоаппетитных операций признается если не преступлением против человечности (в широком смысле слова), то уж точно – эксцентричностью, малоприемлемой для мирного обще-жития. Kirche же вообще относилась к мрачным векам средневековья, мракобесия и аутодафе. Хотя некоторые конгрегации еще практиковали (с молчаливого согласия бдительной общественности) некие изощренные интеллектуальные практики, морщась вкушая кислые плоды на парочке подсыхающих ветвей авараамизма, христианство, как религия грешников, однозначно признавалось вредным для человеческого счастья и его же пищеварения.

– Всем нужен зажигатель, – вытирая слезы то ли смеха, то ли жалости сказал Сердолик. – Всем не терпится посмотреть как человек воспитанный превращается в автомат давно сгинувшей сверхцивилизации… Вот только никому не приходит в голову, что он не желает превращаться в какой-то там автомат! Вам это не приходит в голову?! – Приступ злости почти перехватил дыхание и стремясь ускользнуть от мучительной асфиксии Корнеол бешено заорал:

– Вам не приходит такая мысль в вашу дурацкую башку?! Вам всем?!