Михаил Савеличев - Черный ферзь [litres]

– А к нему приставали, – вроде даже с толикой недоумения сказала она, внимательно осмотрев подушечку пальца. – Как пиявки. Крошечные, сорокатысячелетние пиявки… Подробности наших детских отношений, наверное, можно не повторять? – вдруг спросила она и презрительно показала подбородком на коленопреклоненного. Именно подбородком, как на нечто не достойное упоминания в приличном обществе, а если все же и приходится это самое упоминать, то лишь вот так – не указуя перстом, а обходясь, по возможности, маловразумительным телодвижением.

– Я в курсе, – буркнул огромный черный человек, продолжая сжимать пистолет, тем самым показывая – еще ничего не кончилось. – Они отвратительны.

– Забавны, – поправила она. – По сравнению с тем, что заставляли его делать вы, это всего лишь детские шалости. Синдром пубертатности, – она прыснула в ладошку. – Кстати, однажды он учудил такое…

– Увольте от ненужных подробностей, – устало сказал огромный черный человек.

– Ну почему же, ведь вы здесь только один такой… хм, осведомленный, – она потянулась через стол и похлопала Свордена Ферца по макушке, словно малолетнего негодника, подглядывающего в родительскую спальню. – Каково это – читать обстоятельные доклады личного врача подопечного подростка, юноши, молодого мужчины? А? Сколько раз, при каких условиях и кого при этом воображал? Или, например, о том, как за строптивость он полностью побрил свою подружку? Во всех местах, ха-ха-ха, такой забавник, – она не смеялась, лишь изобразив заливистый хохот с похожестью отправленного в утиль киберуборщика.

– Вы больны, – с неожиданным облегчением сказал огромный черный человек, будто расплывчатый диагноз позволял уместить столь нелепую и дикую ситуацию хоть в какие-то рамки понятного и допустимого. – Вам необходима квалифицированная медицинская помощь, – суконность выражения прикрывала видимостью озабоченности здоровьем ближнего своего абсолютное, можно даже сказать – беспредельное равнодушие к второстепенному фигуранту в общем-то успешно завершенного дела.

– Бросьте, вы… – произнесла она с презрением. – Мы ведь с вами почти родственники. А так же друзья, любовники, враги. Куда еще вы залезали своими холодными мослами? К нам в постель уж точно… Душу? Сердце? Какие еще винтики там не разглядели?! – она хлопнула ладонью по столу, изображая злость.

Однако Сворден Ферц не чувствовал в ней злости. Даже страха и отчаяния в ней больше не было. Ушли. Впитались в распухающую массу какого-то странного торжества с привкусом разочарования – мол, надо же, получилось… Где-то в глубине души не больно-то и хотелось. Точнее, было больно, но жила там еще и та пресловутая бабья жалость, которая мешает окончательно превратиться, уподобиться славным подругам Великой Одержимости… или Одержания?

– Я хочу признаться в убийстве, – сказала она, спрятала руки под стол, отчего огромный черный человечище все так же предупредительно каркнул, но она тут же вернула их на место, держа между пальцев дымящуюся сигаретку. Сунула ее в уголок рта, затянулась, выпустила белесую струйку другим уголком. – Точнее… точнее не в самом убийстве, конечно же, – показала пальчиком на плавающий в луже крови труп, – а в доведении до убийства… что ли, – добавила неуверенно.

– Я не нуждаюсь в оправдании, – буркнул черный человечище. – Если я кого-то убиваю, то убиваю всегда сам.

– Ох уж эта мужская уверенность, что творец точно имел член, – грубовато сказала она. Сигаретка, прилипшая к губам, шевелилась в такт слов и сыпала пепел на взрыватели. – Как же вами легко управлять… Одно вроде бы случайно брошенное слово… слезинка… как будто силой вырванное признание… оговор… И вот в голове какого-нибудь там специалиста по спрямлению чужих исторических путей подспудно зреет вопрос – вдруг он и впрямь отец ребенка?

– Какого ребенка? – сглотнул наконец-то вставший поперек горла комок Сворден Ферц. – Какого еще ребенка?! – И тут же, словно услужливая память только и дожидалась столь риторического вопроса, перед глазами возник белобрысый мальчуган с прозрачными глазами.

– Какая же ты стерва, – с тяжелой ненавистью прохрипел черный человечище. – Какая же ты…

– Ага, – легко согласилась она. – Присно памятная операция “Колыбель” разве вас в этом не убедила?

– Не знаю никакой операции “Колыбель”, – сказал черный человечище. Профессионально сказал. Даже не сказал, а поставил блок, точно вступил в схватку с весьма хитрым и опасным противником. Словно на допросе у небожителей во главе с любителем обратимых поступков.

…Он ее лупил. Боже, как же он ее лупил. Стоило ей задрать хвост, как тут же получала от него по первое число. И по второе тоже. А заодно и по третье. Вещь? Нет, называться его вещью – чересчур льстить самой себе. На роль вещи она не годилась. Много чести. Тут же бы нос задрала, ну и хвост, конечно же.

Собственноручно выточенный из кости нож – вот его вещь. Сделанная с любовью, как влитая сидящая в руке, целиком и полностью подчиненная своему хозяину. Во всем. Всегда.

Нож ведь никогда не задирал хвост. У него-то и хвоста не было. Многие с завистью смотрели на сверкающее белое лезвие, но ведь ножу и в голову не пришло бы (имейся она у него) не то что поменять хозяина, а даже покрасоваться, так, из общей вредности.

Черт возьми, он беспрекословно исполнял малейший каприз своего хозяина. Любую блажь. Выстругать копье, смастерить силок, освежевать добычу, снять скальп с Учителя, в своем унижающем подлизывании снизошедшем даже до собирания дождевых выползков. Пожелай хозяин вспороть себе руку от локтя до запястья, он бы сделал и это, уж не сомневайтесь.

Она его ненавидела. Нож. Когда-то она прочитала в какой-то книжке странное выражение: всеми фибрами души. Вот так она его и ненавидела – этими самыми фибрами вот этой самой души, фигурой речи, которая преображалась в багровую, свинцовую ярость, стоило лишь увидеть в его руке отвратительное белесое лезвие. С каждым мгновением ей все сильнее хотелось выкрасть его, разбить на тысячу кусков и закопать далеко в лесу.

Однажды ей приснилось – она пробирается в его комнату, осторожно приподнимает одеяло, на ощупь находит костяную ребристую рукоять, которая оказывается не холодной, какой и должна быть мертвая кость, а горячей, нестерпимо горячей и пульсирующей, это страшно, очень страшно, а еще – странно возбуждающе, она чувствует, как ее тело охватывает озноб, на смену озноба приходит жар, а затем – истома, что собирается в животе раскаленным комком, ноги ее слабеют, и если бы это оказался не сон, она точно бы рухнула на пол, но это сон, на ее счастье это всего лишь сон, и в этом бесстыдном сне позволено все, что не позволено Высокой Теорией Прививания, потому что когда нож оказывается в ее руке, она вдруг понимает, что ей некуда его спрятать, что она стоит голышом, держит пульсирующий раскаленный нож и не знает, где его укрыть, почему-то очень важно его спрятать, ведь никто не выпустит ее из приюта с ножом в руках, голышом в темный лес выпустят, а вот с ножом – ни в коем случае, и тогда она понимает, где можно его укрыть, и эта жуткая мысль нисколько ее не смущает, не пугает, она тут же принимается за дело, превозмогая боль, ужасную боль, простреливающую молниями тело, но одновременно заполняющую его невероятной сладостью, и если бы не эта сладость, она бы ни за что не довела бы дело до конца…