Михаил Савеличев - Черный ферзь [litres]

– Die Tiere standen…

Сворден сел, поудобнее устроив так и не вернувшую чувствительность ногу. Лента кренилась, готовясь через несколько витков круто уйти в грохочущую воронку. Копхунд, не отрывая зада, заерзал, помогая себе лапами, и передвинулся ближе к середине.

– Die Tiere standen neben die Tuer. Sie sterben, als sie beschossen wurden.

– Ты смотрел? Ты слушал? – как бы между делом поинтересовался зверь, продолжая попеременно терзать лапы. – Ты все посмотрел? Ты все слышал?

Сворден пригляделся к копхунду. Огромноголовая тварь в ответ уставилась исподлобья. Многочисленные морщины обрамляли глаза размером с блюдце, которые кругами разбегались по бледной коже. Тяжелый взгляд прижимал все ниже к лязгающей ленте.

Свордену вдруг показалось, будто он вспомнил старую-старую сказку, где вот такая же тварь сидела на сундуке с сокровищами и моргала глазами, но смельчаку оказалось достаточно просто снять ее с крышки и посадить на ведьмин фартук, чтобы набить карманы золотом, потому как зверь только и мог, что грозно лупать глазищами.

Копхунд отвернул башку и принялся рассматривать края воронки, в которую ввинчивалась спираль стальной дороги.

– Он нашел тебя щенком, – сказал Сворден. – Он нашел тебя щенком и приютил у себя. Он не отходил ни на шаг, пока ты болел своими болезнями. Он кормил тебя с рук, пока ты обессиленный валялся на подстилке.

Зверь раздраженно цыкнул.

– Ты не понимаешь. Ты ничего не понимаешь. С тех самых пор. Когда первый из нас пробудился в Крепости. Мы всегда чуяли себя сильнее всех. Жалкие уроды становились нашим кормом. Те, кто убивал жалких уродов. Становились нашей добычей. А потом появились те. Кто не мог стать нашей добычей. Нашим кормом. Те. Кто казался сильнее нас… – зверь растянул губы в жутком подобии человеческой усмешки. – И тогда мы нашли. Что кроме силы есть еще и обман. Точнее. Обману научили вы. Не надо быть сильнее всех. Найди сильнейшего и стань его… – тварь неожиданно задумалась.

Сворден рассматривал копхунда, все больше и больше походившего на собаку, которой первый раз в голову пришло разобраться – как же она лает. Зрелище отнюдь не забавляло, а устрашало. Копхунд открывал и закрывал пасть, лязгая зубами, вращал налитыми кровью глазищами, по шкуре прокатывались волны, остатки шерсти на загривке топорщились.

– Псом? – предложил Сворден, пытаясь вывести зверя из филологического ступора.

Тяжелейший удар обрушился на грудь. Сворден оказался на спине, а крепкие челюсти сжимали горло. Острые когти на неожиданно длинных пальцах лап впивались в тело. Около глаз светило тускло-желтое солнце с багровыми жилами и устрашающей дырой посредине.

Копхунд яростно всматривался в лицо Свордена, точно выискивая ему одному понятный знак, после которого ничто не помешает отделить голову человека от туловища.

В присутствии Зевзера Пелопей сильно потел. При этом Пелопею всякий раз вспоминался подсмотренный ментососкоб, где некая окончательно чокнувшаяся от допросов и пыток огнем расходная личность воображала себя в нескончаемом кошмаре нелепой, вонючей стеариновой свечкой, на фитильке которой полыхало нестерпимо жаркое, жуткое лицо главного истязателя. Огонь пылал все жарче, стеариновая плоть испытуемого плавилась, около почерневшей нитки плескалось тягучая жидкость, чтобы в один момент перелиться через край и устремиться вниз быстро застывающими потоками, на каждом выступе тела образуя причудливые узлы и фестоны.

Крупные капли пота проступали на могучих жировых складках Пелопея откормленными мертвечиной трупными слизнями – такие же маслянистые, хладные, едкие, дурно пахнущие, медлительные от солидной уверенности в собственном высоком предназначении выступать единственными подельщиками смерти.

И вот эти слизни отправлялись в неторопливе путешествие от места рождения на пористом лице, рыхлой груди, творожистом брюхе до места гибели, где их мутные водянистые тела впитывались в плотную ткань лабораторного халата, оставляя на нем поначалу лишь влажные отпечатки. Но затем, по мере высыхания, отпечатки превращались в заскорузлые разводы соли, которые покрывали синюю тряпку – вместилище телес Пелопея – безобразными пятнами, шелушащихся подобно запущенной кожной заразы.

Пока Зевзер одним глазом рассматривал пленки ментососкобов, а вторым бесцельно скользил по кабинету, иногда цепляясь за прекрасно подобранную коллекцию чучел материковых выродков и продавшихся им офицеров Дансельреха, Пелопей не решался промокнуть лоб предусмотрительно зажатым в руке платком. Учитывая габариты начальника лаборатории ментососкобов, столь простое, казалось бы, действие в его исполнении превращалось в незаурядный трюк.

Чтобы обеспечить встречу покрытого крупными слизнями пота лба и платка, нелепо торчащим между крошечными пальцами, похожими на переваренные и вот-вот готовые лопнуть сосиски, Пелопею пришлось бы не только со всех сил потянуться раздутой, словно тухлая туша дерваля, рукой ко лбу, но и устремить голову, намертво зажатую между наплывами щек и подбородков, навстречу вожделенной тряпице. И все это сквозь усиливающееся сопротивление наслоений сала, преодолевая натужный скрип хрящей и сочленений, подвергая исковерканные невыносимой нагрузкой кости дополнительному истязанию, заставляя погребенное под жировой подушкой сердце все сильнее гнать по заросшим холестериновыми бляшками сосудам густую просахаренную кровь.

Вообще-то, для таких случаев Пелопея неотлучно сопровождал денщик, в чьи обязанности в том числе входило утирание лица господина начальника лаборатории сухим и чистым полотенцем. Но присутствие денщика в кабинете штандарт кафера Зевзера по прозвище Душесос дело немыслимое. Нет, строго говоря, денщик мог переступить порог этого кабинета вслед за своим хозяином, но вот только что от него осталось бы после встречи со взглядом господина штандарт кафера? Пустая оболочка, пригодная для расстилания на полу, да и то сомнительно, учитывая, что денщика Пелопей специально выбирал мелкого (из своих особых соображений и нетривиальных пристрастий), чья шкурка и на коврик не потянула бы, а так – на подстилку.

Пелопей попытался выпятить нижнюю губу подальше и тихонько подуть, надеясь обдать пылающий лоб относительно свежим ветерком, не до конца сгнившим в закоулках мировых запасов жира, но, как назло, с кончика носа в рот свалился слизень пота, и Пелопея от макушки до пяток пронзила молния отвращения. “Какой же я не вкусный”, промелькнула дурацкая мысль.

– А почему – ментососкоб? – стыло дохнул Зевзер, глазами-крюками подцепив пелопееву необъятную плоть и подвесив где-то под потолком.