Михаил Савеличев - Черный ферзь [litres]

Ферма кренилась, но не от приближения к дышущей лютым холодом воронке, где гул молотилок сливался с воплями перемалываемых тел. Буриданова тварь шевельнулась, зашипела, осклабилась шестернями и резаками, наконец-то разорвав порочный круг неразрешимой логической задачи. Пиявка, двойная наследница строителей янтарных городов, изготовилась к питанию.

– Убить того, кого мог бы сделать сыном, – уж не хочешь ли и ты испытать такое, когда кошмар совести все-таки выпустит тебя из пропитанной потом и слезами постели? Только попроси, и знаток запрещенной науки состряпает тебе откровение крысиного бега в ловушке ложных гипотез! Та вопящая от ужаса красотка вполне достойна апокалипсиса откровения, который ты устроишь своей волей и руками ее сына, хе-хе…

– Его, убей его, – шептал Сворден, пока ферма продолжала нехотя крениться навстречу прозрачным щупальцам жгучего псевдоэпителия.

Но пиявка сделала свой выбор, и безумный мафусаил закричал ей вслед:

– Ату, ату его! Ату, мой мальчик! Ты ведь не забыл, кто раскрыл тебе глаза! Пусть и обманул меня тогда, но я на тебя не в обиде! Я тебя проща… – сомкнулись челюсти чудовищного порождения бараков чумных лагерей, где уже мертвые и еще живые перемешаны в неразличимую гниющую кучу, где в жесточайшей лихорадке агонии жизненная сила шкворчит, точно белок на раскаленной сковороде, коагулируя в неподвластную ни тлену, ни воскрешению массу, которую пожирают, вырывая друг у друга куски, восставшие из тьмы души пороки и грехи человеческие.

Зубы медленно впиваются в тщедушное тело знатока запрещенных наук, мафусаила, что так трепетно собирал и хранил – нет, не драгоценные кусочки человеческого знания, коим еще не пришло время расцвесть и превратиться в плодоносящие сады разума, но – трагедии, слезы, обиды, изломанные судьбы тех, кому не повезло заступить за красные флажки, скупо отмеряющие для любопытствующих образов и подобий творца уголки природы, уже очищенные от капканов, самострелов и прочих ловушек.

Скупым рыцарем согбенно он сидел над своими сокровищами, ощущая себя если не повелителем, то законным наместником растущей силы неудовлетворенного любопытства. Они все находились в его цепких руках – и те, кому приказали прекратить дело всей их жизни, и те, кто приказывал, решив, что только им ведомы пропасти во ржи.

Они все шли к нему – милейшему знатоку запрещенных наук, железному старцу, которого опасался сам плешивец – главнейший распорядитель по добровольному установлению гомеостазиса вселенной. Стиснув кулаки, срываясь на крик, плача или с жуткой отстраненностью находящихся в последнем градусе бешенства жертв они сидели на его легендарной кухоньке, точно скопированной с тех древних времен, когда вот такие убогие жилища оказывались единственным пристанищем для работников мысли – исповедальней и хранительницей все тех же обид, и все тех же страхов.

И он терпеливо выслушивал, утешал, принимал на хранение кристаллозаписи и заккурапии, обещал выступить на Мировом Совете с очередным резким заявлением против распоясавшегося плешивца, оставлял ночевать, отпаивал чаем, рассказывал о сотнях подобных же случаев, призывал не сдаваться…

А ведь знал, знал скупой хитрец, что на следующий же день на экранчике возникнет все та же набившая оскомину лысина, покрытая бледными старческими веснушками, и плешивец пробурчит, что надо бы встретиться и кое-что обсудить.

Что ж, почему бы двум влиятельным членам Мирового Совета не встретиться на нейтральной территории – в том же Совете, хотя бы в кабинете у душки-любителя обратимых поступков с его невообразимой коллекцией удобнейших лежаков?

На что плешивец соберет на лбу могучие складки и все так же пробурчит, что дело требует особой конфиденциальности, и он бы настаивал на чем-то действительно нейтральном – каком-нибудь санаториуме, например, а затем, подняв глаза и уставившись свинцовым взглядом на знатока запрещенных наук, выразится в том смысле, что готов предоставить выбор подходящего саноториума своему визави, как известнейшему ценителю подобного времяпрепровождения…

Ну что ж, у каждого в жизни есть свои маленькие радости, коим он предается в тайне от близких и друзей, особенно если эти радости действительно маленькие и очень молоденькие – трогательные глупышки, выпущенные из гнезд интернатов, смотрящие на мир через розовые очки Высокой Теории Прививания, для которых похотливый козел, дрожащей рукой залезающий им в трусики, все еще кажется уважаемым наставником, и от них требуется полное послушание его причудам, ведь влиятельный член Мирового Совета не научит их ничему плохому, а только доставит дотоле неизведанные удовольствия.

Ах, эти птички санаториумов! Как же вы беззаботно щебечете! Ах, эти странные экзерсисы Высокой Теории Прививания, делающие вас столь доступными для таких вот козликов преклонных годов!

О, в его личном архиве имеется специальная папочка, посвященная запретным изысканиям – чересчур смелым посяганиям на несокрушимый столп всей Ойкумены! Это даже хуже, чем доказывать в средневековом монастыре отсутствие бога и провозглашать родственные связи между человеком и обезьяной!

Высокая Теория Прививания доказала свою правоту небывалым взлетом могущества Человечества, что всего лишь сотню лет назад прозябало на планете, опустошаемой бесконечными конфликтами, и доходило от голодного энергетического пайка, Человечества – некогда парализованного шизофреника, чьи осколки разбитой личности вдруг в одночасье решили взять контроль над его членами, отчего кататоническая плоть две сотни лет испражнялась прямо в ту лежанку, на которой оно оставалось брошенным, а мириады паразитов буравили еще живой прах.

Ха-ха-ха, и плешивец смеет грозить мне?!! Неужели у него поднимется рука на того, кому ведомы какие мерзости скрываются в прогнившем нутре могучего древа Высокой Теории Прививания?! Излучатели Забытых Прародителей – лишь невинный антибиотик против насморка по сравнению с тяжелым наркотиком ВТП для разлагающегося от мук тела.

Жутко хрустит разрываемое тело – чересчур жестковатое для кипящего бульона жизни, где в коловращении пузырьков жилистое мясо никак не может слезть с пожелтевших костей, но все же подается жадным челюстям воздаяния, ведь тем не известны ни запрещенная наука, ни прививание, а единственной моралью остается мораль бурлящей в жилах злобы.

Из расщелины кривых зубов местной харибды свисает изуродованная голова мафусаила, которая, точно часть механического болванчика, продолжает скрипуче выкрикивать:

– Ату! Ату его!

Сворден готов зажать уши, лишь бы смертоносный яд болтливого старого козла, что стекал с его черного языка, не дошел до сознания, а если бы и дошел, то осел мерзейшей мутью на иловых отложениях памяти, хранящей, словно страшные сны и сказки, драгоценные кусочки подлинного Я, тщательно упрятанные в вонючей мантии моллюсков за крепкой оболочкой скользких раковин.