Владимир Хлумов - Прелесть [повесть о Новом человеке]

— Лучше романа ничего быть не может, стихи и рассказы, видишь ли, хороши, но они слишком мимолетны, как случайные связи, их нужно еще и еще, это болезнь юности, а настоящее чувство рождается в крупных формах, — он ощутил в руке что-то мягкое и круглое, — но и здесь злоупотреблять не стоит, меня просто мутит от трилогий, представь себе, каково спать с классиками — это ж сплошное хождение по мукам, или, положим Лев Николаевич — Война и Мир, так что на самом деле, Война или Мир? Или только Война, скажем Миров. Бесконечные длинноты, нет, тут нужен другой подход: ни Войны, ни Мира, как в Бресте. И никаких соавторов, соавторы — это натуральная групповуха, что за тусовки в интимном месте, нет, господа, это уж совсем никуда не годиться, а с модернистами, бррр.

— Да, это точно, — подтвердила Катерина. Вадиму показалось неуместным ее скороспелое согласие, но он уже был сильнее обстоятельств.

— Кстати о символистах, они похожи на советского интеллигента, который трахает жену с фигой в кармане, точно не зная чем занять руку, — Он для ясности на время сделал фигу и покрутил пред Катиными глазами, — видишь, совсем не то, поэтому и не бывает у символистов настоящего катарсиса.

— А, вспомнила теперь.

— Где застежка?

— Нет, я вспомнила, почему на самом деле я от тебя ушла.

— Почему? — Вадим затаил дыхание, хотя это было совсем не просто.

— Ты меня никогда не устраивал, никогда…

— В каком смысле, — спросил он, теряя нить литературного монолога.

— Как мужчина, прости.

Вначале он сделался как Борис Николаевич Ельцин на октябрьском пленуме столичного горкома партии. Но это даже подействовало в нужную сторону.

Какой-то период все катилось как по сценарию — автоматически. Потом его охватило неукротимое бешенство. Он почти кричал, кажется, о Борхесе, вспоминал Письмена Бога, с кем-то спорил, возражал неоплатоникам, почти трагически по Платону, взывал к мировому порядку, вот погодите, орал он в зеркальный потолок екатерининской спальни, придет новый Аристотель, он вам устроит сумрак законов… все вы критяне, пошлые мелкие лгунишки! Где вы видели человека? В бочке? В общественном сортире или в луноходе? Дудки, интеллигенты, слюнтяи, ну-ка подставьте свою левую ягодицу, пороть, пороть, всех пороть до полного изнеможения в Пустоте…

Потом запел:

Быстрее, быстрее, ооо… — вскрикнул Вадим, — Катарсис!

— Так вот оно на самом деле как!? — вскрикнул доктор, выходя в здание аэровокзала через услужливо протянутый рукав к его телеге.

Ему было даже немного неудобно, что он прибыл сюда на таком допотопном транспорте. Слишком все вокруг напоминало Шереметьево-2. Но не в советском варианте, с угрюмыми пограничными рожами и воровато-суетящимися носильщиками, с тяжелым казенным недоверием и пошлой нервной веселостью отъезжающих, нет, совсем в другом, в каком-то изначальном варианте, собственно для которого все это здание и проектировалось архитектором. Фактически здесь были просто воздушные ворота нормального большого города. Впрочем, минимальный досмотр все-таки имел место. Когда он нырнул в магнитную подкову, и раздался звонок, перед ним вырос пограничник. Молодой человек в строгой униформе банковского служащего, то есть в тройке с темным неброским галстуком, доктор встречал таких в новых московских фирмах, приятным спокойным голосом попросил вывернуть карманы.

— Скальпель, — удивился пограничник, когда доктор достал из белого халата хирургический инструмент. — Зачем?

— Знаете ли, я доктор, — сильно смущаясь, пояснил Михаил Антонович.

— Вам это больше не понадобится, — таможенник навсегда отобрал скальпель и освободил проход.

Доктора поразил яркий искрящийся блик на стальной поверхности падающего в мусорное ведро скальпеля. Казалось, там на мгновение возник его больничный кабинет, с прозрачным шкафом, с мерными стаканчиками и горкой воропаевских окурков. Он чуть заколебался, даже оглянулся назад, в длинный коридор, уходящий к телеге, потом посмотрел в чистые спокойные глаза таможенника и уверенно шагнул вперед. Вот и все формальности, с волнением повторял про себя доктор, сидя в вагоне и рассматривая новый пейзаж. То есть опять же, за окном было прежнее подмосковье, но совсем другое. Электричка неслась с такой бешеной скоростью, что реальный сложный пейзаж, состоявший из когда-то нарезанных в социалистическое время соток с однообразными, как лица членов политбюро, домами, превращался в сплошной зеленовато-голубой поток. Казалось, впрочем, какое- «казалось», здесь все было точно как и должно быть. Это был икрящийся огоньками, словно ночное море за бортом океанского лайнера, бесконечный летящий мир, мир его мечты. И не только его. Он оглянулся. Приятные умные лица, скромные, в душу не лезут, вон те шестеро вообще отделились от мира дружеским задушевным кольцом, слышалась гитара и низкий уютный баритон. Играл профессор. Они узнали друг друга и обменялись легкими приветственными взглядами.

— Давайте к нам, присаживайтесь, — позвал профессор, Одна из женщин по доброму улыбнулась и, поправив собранные в пучок волосы, как это делают школьные учительницы, пододвинулась, освобождая место.

— Спасибо, мне отсюда прекрасно слышно, очень плавно движемся, вежливо отказался доктор.

Профессор, снимая естественное напряжение, пошутил:

— Мы тут вообще-то наш с вами разговор обсуждаем, а я заполняю паузы…

— Нет, Володя, это мы заполняем музыкальные паузы.

— И давно обсуждаете? — как бы между прочим спросил доктор, а сам немного обиделся, что его без него обсуждают.

— Судя по всему, минут сорок, так что через полчасика приедем. Вы обиделись зря, мы ведь только одну метафизику обсуждали. — Владимир Михайлович посмотрел как-то странно, как там, уходя по аллее, и сказал:

— А вообще хорошо ехать в поезде.

— Смотря в каком, — насторожился Доктор.

— Да в обычном нормальном поезде, который уносит тебя из юности в будущее, мы ведь из похода возвращаемся.

Доктор оглянулся и не увидел еще одного пассажира. Того, напоминающего нижегородского купечика, который ни свет ни заря соскочил, гонимый своим бизнесом, в столицу.

— Скажите, — заволновался доктор, ожидая очередного подвоха судьбы.

— А продавец книг не ходил?

— Ходил, — недоумевая переменой доктора, ответил профессор.

— И что, вы что купили что-нибудь?

— Нет, — улыбнулся профессор, — Он так дарил, говорил — искусство должно принадлежать народу бесплатно.

— Погодите, и вы прочли?

— Да, вещь оказалась очень коротенькой. — И, подумав секунду еще раз повторил: — Очень короткой.