Сергей Синякин - Книга о странных вещах [сборник]

— Замолчи, Эсфирь, — сказал старик. — Что меня всегда раздражало, так это твой непроходимый цинизм!

— Ох-ох-ох! — проговорила Эсфирь Наумовна, но все-таки замолчала.

Ближе к ночи она постелила.

— Не кури на ночь, — строго сказала она. — Иначе ты всю ночь будешь кашлять и я, как всегда, не высплюсь. Мне утром в поликлинику идти.

Уже засыпая, Эсфирь Наумовна спросила:

— Лазарь, тебе не кажется, что в доме пахнет газом?

— Я ничего не включал, — сказал старик, и это было чистой правдой. Чайник включала жена, она и забыла про него. А чайник закипел, выплеснулся и затушил конфорку. Поэтому, когда мучающийся бессонницей Лазарь Александрович все-таки встал около двух часов и пошел покурить, газу уже набралось вполне достаточно, и воспламенившаяся спичка сделала свое дело — от взрыва вылетели стекла в соседних домах, а вспышку взрыва заметил даже израильский шпионский спутник «Экзот-244».

Маленькие разногласия всегда ведут к большим недоразумениям, которые обычно заканчиваются только на кладбище.

Они лежат под одним памятником — серым, невзрачным, сделанным из гранитной крошки. Понятное дело, все богатые родственники уже уехали, а оставшиеся бедные не могли поставить роскошное надгробие.

Иногда слышно, как Эсфирь Наумовна укоряет мужа:

— Лазарь! Ну что ты все лежишь и лежишь? Прогулялся бы! Погода какая!

— Ты опять ходила к Семену Гедальевичу? — скрипуче интересуется старик.

— Да нет же, нет! — сердится старуха. — Разве ты забыл, что он на Ворошиловском кладбище лежит? Лазарь, восстань! Весна на улице! Сирень уже вовсю цветет!

Последнее время они ссорятся все реже. Все больше молчат. И это понятно — что ссоры тому, у кого впереди Вечность?

— Домовинами поменяться? — взвизгнули в непримечательной густо поросшей травой могилке на трех человек. Даже памятник у нее был из гранитной крошки, а по нему выбиты имена с фамилиями и даты. — А ты на нее заработала, на хорошую домовину? Нет у меня дочери, нет! Пропила ты родство, Люська!

— Боря! Боря! — укоризненно и печально вмешался женский голос.

— А ты не встревай не в свои дела! — уже мягче сказал мужчина. — Ишь, стрекоза прилетела! Кто ее только к нам подзахоронил, бесстыдницу эту?

Я тридцать лет на моторном заводе! Да я мальчишкой у станка встал, в четырнадцать лет цену рабочему поту узнал. А эта разлетелась на все готовенькое. Всю жизнь за нашими спинами прожила и здесь разохотилась: гробами, видите ли, ей поменяться захотелось!

— Боря! Боря! — глухо и безнадежно пробубнила женщина.

— Что, Боря? Ну, что — Боря? — сказал мужчина. — Вот и жили так же: ей бы задницу для воспитания надрать, а ты за нее все вступалась. И добилась своего — ее подняли и трех внуков тоже нам растить пришлось, пока она подолом махала, мужика очередного завлекала!

— Молчал бы, папашка, — визгливо сказала еще одна женщина. — Воспитывал он! Не просыхал ведь, от проходной до пивной, а от пивной до дома — так вся твоя жизнь и прошла.

— А ты меня тем не попрекай, — отрезал мужчина. — На свои пил, на заработанные! Чужого сроду не пропивал!

Тут и гадать не приходилось — семейная ссора была уже в самом разгаре. Мастер моторного завода Борис Степанцов с дочерью воевал. Война эта была бесконечной, каждый день они чем-нибудь друг друга попрекали. Да и надо сказать, дочка у Степанцова была особа истеричная, нервная и с запросами. То мать начинала выживать, то у отца погребальные ленты стащить пыталась. Начиналось с подобных мелочей, а заканчивалось обычно широкомасштабными баталиями, в которые приходилось вмешиваться и старосте участка, и соседям. Басаргин в эти дрязги вмешиваться не хотел, хотя, если откровенно, отвлекали они от спокойных размышлений о вечном.

— Чужого не пропивал, да? — азартно подогревала ссору Люська. — Не пропивал? Как же? Вспомни, кто мою куклу, дядей Сашей подаренную, на базаре загнал, чтобы похмелиться? Скажешь, не было этого? Не было? Мама, а ты что молчишь? Ты ему про обручальное кольцо напомни и про сережки серебряные!

— Это дело семейное, — смущенно закашлялся Степанцов. — Ну, разоралась! Да и кукла-то грошовая была, только на чекушку и хватило!

— Нет, ты скажи, скажи! — шла в наступление Люська. — Зачем вы меня тогда родили? Ребеночка хотели? Как бы не так! Очередь у тебя на квартиру подошла, вот и захотели от государства жилплощади побольше урвать. Да ты за все время в школе ни разу не был. Мужиками меня попрекаешь? Да ты их мизинца не стоишь! Мне Резо такие подарки делал! А ты — куклу! За чекушку!

— Ты, Люська, не ори, — понизил голос Степанцов. — Не одни здесь лежим, что люди подумают! И про Резо ты напрасно вспомнила, ты же с его помощью на кладбище и попала. Так бы жила еще и жила, если бы он тебя тогда на кухне не пырнул. Джигит!

— А он меня любил, — сказала Люська. — Я пьяная была, Валерка и полез. Кто же знал, что Резо в этот день из Тбилиси вернется?

— Так, — хмуро вклинился в разговор четвертый человек.

Басаргин узнал его сразу. Староста Шимкус пришел порядок наводить. Надоело ему глупую ссору слушать.

— Вам, Степанцовым, все предупреждения пониже груди, — сказал Шимкус. — Так я вам так скажу: не уйметесь, выселим к чертовой матери! Ты меня понял, Борис Петрович?

— Не имеете права, — неуверенно сказал Степанцов.

— Не имеем, — согласился Шимкус. — Но выселим! Договоримся с бомжами, они вас в овраг и перенесут. Все равно за могилкой никто не ухаживает вон она, вся травой заросла!

В соседней могиле наступило молчание.

— Так ведь некому, — после неловкой паузы сказал Степанцов. — Детишки Люськины — в детских домах, а Резо посадили на червончик! Да и не стал бы он за могилками ухаживать. Пока Люська живая была, он еще с ней один или два раза приходил, ничего не скажу, даже столбики покрасил. Так ведь посадили его, Моисей Абрамович!

— Вот и помалкивайте, — сказал Шимкус. — Галдеж подняли, как вороны на дереве. У нас люди лежат культурные, тихие, даже профессора есть.

В могиле у Степанцовых замолчали, потом бедовая Люська тонким голосом затянула:

Допела и всхлипнула.

И снова наступила тишина, и можно было думать о том, что ждет любого покойника в конце его вечного ожидания, но против обыкновения Басаргин думал совсем о другом: как же оно так выходит, что вот жизнь люди прожили, а словно и не жили, и теперь, когда все позади и вечность открывается, скандалят и спорят, и истерики друг другу закатывают, словно и не перешагнули открывшегося им печального порога?