Сергей Синякин - Фантастическая проза. Том 1. Монах на краю Земли

— Значит, исстрадался в пути? — спросил розмысл, делая вид, что внимания не обращает на смущение Добрыни.

Тот сидел в китайском походном халате, вытянув ноги в домашних узорчатых бабушах.

— Всяко приходилось, — кратко отозвался гусляр, занятый хлебным вином.

— И балабанить приходилось? — спросил розмысл.

— А чего ж не сбалабанить, аще чужое, как твое, лежит? — вопросом на вопрос ответствовал странник.

— Значит, и денежкам чужим глаза протереть сможешь?

— А чего ж не протереть, коли они в твою сторону смотрят, — не смутился гусляр. — Надо же им настоящего хозяина показать.

— Один до Энска добирался? — продолжал неторопливый допрос розмысл.

— Сотоварищи, — сказал гусляр, вытирая рот и бородку ладонью. — От антонова огня в нашем тяжком странствии ближник мой сгорел. Папаша, — вдруг взмолился он, — не томи ты меня расспросами, от твоего изобильного стола глазам больно делается. Дай спокойно барашку внимание уделить да соленых рыжиков отведать.

Склонился над балдашкой с грибами, пальцами самый крепенький вылавливает.

— Сыться, — согласился розмысл.

Повернулся к хмельному Добрыне.

— Думал я над твоими словами, — сказал он. — Возможное это занятие, храбрость к тому нужна отчаянная, да и голову поломать придется, как алембик для человека соорудить, как не дать ему о землю разбиться, когда у дракона разгонные силы кончатся. Но — человек нужен особый, крепкий нервами и стойкий душой. Кого предложить можешь?

— Себя! — фыркнул Добрыня.

— Мы уже про то говорили, — качнул головой розмысл. — Статями вышел, тебе на змее уже не летать. А аще с Алешею поговорить? Не возьмется ли он за сей тяжкий и опасный труд?

— Попович, — отрицательно мотнул головою Добрыня. — У него страх перед небом с молоком матери всосан.

— Эй, гусляр, — вдруг спросил розмысл. — Есть в тебе отчаянность и желание что-то доброе сотворить на пользу матушке Отчизне? Не все же тебе охальные песенки петь по кабакам, расхожим местам и теремам?

Гусляр приподнял зажаренную баранью ляжку, взмахнул ей укоризненно, торопливо пережевывая откусанное и всем своим видом показывая, что вот-вот будет готов к ответу.

— Оно, конечно, Отчизна! — сказал, наконец, он, глотая полупережеванный кус и напрягаясь шейными жилами оттого. — Только что она мне доброго сделала, чтобы заради нее расстараться хотелось? Нет, это не по мне. А охальные песни что ж, за охальные песни всегда больше платят.

— Разве не хочется видеть родину свою во славе и силе? — удивился розмысл.

— Сам посуди, — взмахнул бараниной гусляр. — Станет Родина богатая да сильная, правители мудрые, воины отважные, купцы тороватые, землепашцы усердные, ремесленники умелые, женщины верные, дети разумные, попы бескорыстные, о чем тогда песни петь? Где острое слово взять, чтобы слушающих до глубин души проняло? А пока… Погляди вокруг — Родина нищая да слабая, правители глупые да бездарные, воины трусливые, купцы жадные, землепашцы ленивые, ремесленники безрукие, женщины блудливые, дети… черт их делал, этих детей, и неизвестно чем… Тема! А мне душевно хорошо, когда я в теме. С диатрибами всегда легче выступать, им народ внимательнее славословий внимает.

— Ты про воинов трусливых… — грозно сказал Добрыня.

— Да я ж не про всех, — поднял примирительно руки гусляр. — Есть и истинные богатыри, один из них даже с нами за одним столом сидит, но в массе-то в массе! Ты одну лишь Кантемировскую дружину возьми — алчны, глупы, безрассудны!

— Такого орла только в небо пускать, — сказал Добрыня недобро, — всех с высоты обгадит. Да что и говорить — каждый орел свою цель на земле имеет. Сиди тихо, пока в ухо не блябнул! Нечего мне здесь кадыком трясти да горло распускать!

И по глазам отчаянным и диким видно было, что желает блябнуть, едва даже сдерживается, жаждущий кулак другой рукою удерживает.

И все же открыла, открыла немытеха певучая глаза им на жизнь!

Поэтому, провожая гусляра, розмысл жадить не стал — добро ему серебра и ходовой торговой меди отсыпал. Знать бы, где доведется упасть, соломки бы подстелил!

«Жить стало лучше, жить стало веселей», — сказал князь Землемил.

Может, оно и так, скоморохи с детинцев не уходили, ложкари рассыпчатые мотивы выстукивали, плясуны да плясуньи хороводы водили, крутились с отчаянными визгами и притоптываниями, иной раз из далеких земель кудесники да алыры приезжали, бесконечные ленты из черных шляп вынимали, пламенем плевались, метровые сабли заглатывали с аппетитом невероятным, гусляры с концертами то и дело выступали — князь на зрелища денег не жалел. Успех любому правителю обеспечен, аще дал он подданным своим хлеба и зрелищ. Если же не хватает хлеба — дай водки. Тогда и на зрелища тратиться не придется, пьющий человек представления разные сам создает и скандалов хватает. Немедленно по Энску-граду расползлись тайные и явные блудилища, где народ предавался порокам. Каждый мог найти занятие себе по душе. И б…ди с рогожками стояли на улицах с бирюсовыми колечками во рту. Знамо дело, в праздничные дни горизонталкам самые доходы! А по городам и весям толкались борцы, черную дань собирая для князя. Известное дело — без денег любое начинание кажется бесплодным.

Князь к празднику готовился по всем направлениям. И бочки выкатывать на площадь его челядь готовилась, и отборные скоморохи ждали своего часа, и гусляры струны свои настраивали, чтобы в унисон грянуть: «Небо, Князя нашего храни». И готовились чудесные и невероятные шутихи в небе ночном. Для этих целей специально был выписан из далекого города Шанхая толстый и вечно сонный китаец, который и в таком своем состоянии ежедневно привезенные припасы, отмеченные китайскими ванзами, перебирал, прикидывал, что и за чем в небо пускать, чтобы лепота и полное благолепие вышло.

Довелось и розмыслу с этим китайцем поручкаться.

Китаец был смышленым, по-русски неплохо говорил, только постоянно в слова ни к селу ни к городу мягкие знаки вставлял и обожал уменьшительные суффиксы, отчего всегда казалось, что говорит он не со взрослыми людьми, а с малолетними несмышленышами.

Звали китайца Жо Бень, так что и сомневаться не стоило, как его в народе прозвали. Да и то сказать — в наличии имелось, впечатляло и соответствовало!

— А что, Жо, — ровно бы шутя, сказал как-то Серьга. — Если все твои шутихи собрать да одновременно под троном специальным запалить, то и человека в небо поднять можно?

Китаец прищурился, хоть и казалось, что невозможно это для чурки узкоглазой. Носик у него был маленький, глазок совсем не стало, отчего напоминало лицо китайца желтый блин, испеченный на масленицу. Да и сам китаец был дебелый, вальяжный, как вареник, выкупанный в сметане.