Сергей Синякин - Ветеран Армагеддона [сборник]

Надо твердо учитывать, что кошки, живя среди нас, не считают себя маленькими людьми. Это мы для них — большие кошки. Это наносит отпечаток на их поведение по отношению к людям. Дымок, поселившись в доме, сразу же разделил всех членов семьи по функциям. Жена была определена им в кормилицы. Встав ранним утром, кот немедленно отправлялся на кухню ревизовать свои тарелки, и горе было хозяйке, если корма на них оставалось, по мнению кота, недостаточно. Тогда он бесцеремонно отправлялся к дивану, на котором Наталья спала, и будил ее самым решительным образом. Меня он определил в главу кошачьего прайда и относился соответственно — при необходимости приходил за порцией причитающейся ему ласки, в прочее же время обходил стороной. Иногда он принимался вытанцовывать на моем теле, время от времени выпуская остренькие коготки. Первоначально я полагал, что это он так самоутверждается. Ничего подобного! Первая же книжка о котах, которую я купил в целях самообразования, объяснила мне, что кот топчется, перебирая лапами, по вашему телу на одном и том же месте, словно маршируя, не из-за самоутверждения или злокозненности. Оказалось, что такое поведение уходит своими корнями в детство кота. Таким движением котенок, сосущий кошку, мял мамин живот, заставляя течь молоко. Поэтому, увидев, как ваш кот «марширует», знайте — он счастлив. Маршируя по мне, Дымок высказывал полное довольство жизнью, он доил меня всеми четырьмя лапами, я же радовался, что он довольствуется кошачьими кормами и не нуждается в деньгах, в противном случае он бы выдоил меня досуха.

Совсем по-иному Дымок относился к детям. Их у меня было двое — дочка Татьяна и сын Сергей. К Татьяне он относился, как к кошечке, постоянно устраивал на нее засады в самых неподходящих местах, с шипением бросался на нее с вешалки и очень радовался, когда дочь пугалась. Впрочем, именно ее он выделял из всех членов семьи. Можно сказать, он любил ее больше других. Он ревновал ее ко всем заходящим в дом ребятам, а вечерами, когда Татьяна выходила поговорить с кем-нибудь на лестничную площадку, кот устраивал у закрытой двери настоящие концерты, в которых стоны ревности смешивались с жалобными призывами немедленно вернуться в дом.

Не сразу, но он привык к выходам на улицу и даже предпочитал всем средствам передвижения лифт. Особенно если предстояло подниматься домой. В этих случаях он сидел в подъезде и терпеливо ждал человека, который поднимался на наш или девятый этаж. Каким образом он их распознавал, я не знаю, более того, он никогда не садился в лифт, если у человека, поднимающегося в лифте, было плохое настроение.

Частенько ему приходилось спускаться в лифте с соседским эрдельтерьером. Они настолько привыкли друг к другу, что в лифте обнюхивались и дружески вылизывали друг друга. Эрдельтерьер постепенно взрослел, у него появились охотничьи инстинкты и неприязнь к кошкам, которая, впрочем, на Дымка не распространялась. К Дымку собака относилась все с тем же приветливым добродушием, какое обычно присутствует у соседей-людей. Вырвавшись на улицу, эрдельтерьер носился за кошками, устав, ложился рядом с подъездом. Дымок, подойдя к нему, сосредоточенно ровнял лапами шерсть на боку собаки и заваливался на него спать. Удивительно, но эрдельтерьер позволял ему и это! Однажды всю эту возмутительную картину наблюдала болонка из соседнего подъезда. Нервы болонки не выдержали, и она облаяла эрдельтерьера за его недостойное настоящей собаки поведение. Заодно порция ее истеричного лая досталась и Дымку. Надо было видеть, как дружно и слаженно эрдельтерьер и Дымок погнались за наглым животным! Это была еще та погоня! Болонке потом долго помнился ее лай. Она визжала от ужаса и металась по двору в поисках хозяйки.

Что и говорить — дружба кота с собакой дорого стоит!

Ах, благословенные времена!

Когда у меня выдавались свободные дни, мы семьей, включая кота, ехали на Дон.

В машину Дымка обычно сажали в корзину, накрыв матерчатой попоной. Едва машина трогалась и начинала двигаться, кот начинал нервничать, часто дышать, высунув длинный красный язык, а в глаза его можно было не смотреть — они наполнялись ужасом и укоризной.

Была на Дону небольшая турбаза, где выдавались напрокат лодки. Домики на этой турбазе стояли на сваях на тот случай, если Дон разольется. Случалось иногда такое во время весенних паводков. По утрам, взяв удочки и весла, которые всегда лежали под домиком, я шел к лодке. Заплыв в зеленые камыши, я привязывал лодку и щедро разбрасывал приваду. После чего некоторое время курил, а затем принимался рыбалить.

Не зря говорят, что без труда не выловишь рыбку из пруда. Из речки ее выловить не легче. Мелочь нагло обгладывала червяков, доводя иной раз до тихого бешенства. Поплавок дергался на воде, как паралитик. Когда он успокаивался, становилось ясно, что к месту ловли подошла крупная солидная рыба, которой не пристало суетиться и напрасно бить хвостом.

Кот в это время оставался сторожить домик.

Собственно, в такое раннее утро он даже не открывал глаз, просто сворачивался удобнее на оставленной мной подушке, лениво взмахивал хвостом, бормотал: «Ни плавничка ни чешуйки!» и продолжал досматривать свои сладкие кошачьи сны.

Не скажу, что уловы мои отличались размерами рыб, но ловил я достаточно, чтобы обеспечить сносное пропитание семье и коту. Ах, эти караси в сметане! В настоящей, домашней, похожей на белую сладковатую пасту, а не в магазинной немочи, которая горожанами называется сметаной исключительно по невежеству и незнакомству с деревенской сметаной. Хороша была плотва, жаренная на кукурузном масле, язи и красноперка. Щучки и крупный окунь прекрасно подходили для ухи, впрочем, чего я лукавлю, мелкий окунь и разная мелочь тоже использовались для приготовления ухи, но главным ее украшением были порубленные на крупные куски судаки и щуки, а также нахальная и невзрачная рыбка носарь, вид ерша, который придавал ухе неповторимый аромат. Главное, не жалеть укропа и перчика и обязательно в конце варки влить в почти готовую уху полстакана водки. Кот считал это варварством, но признавал, что это варварство прекрасное, и влей я в уху валерьянки, она бы от этого только выиграла. Но тут наши вкусы расходились.

Обычно он ожидал, когда я вернусь с уловом, и первую рыбка съедал сырой. При этом он недовольно урчал, словно рыбка оказывала ему сопротивление.

Постепенно он сообразил — если утром внизу я загремел веслами, к обеду обязательно будет рыба. Но зачем же так долго ждать? В очередное утро, едва я собрал под домиком весла и снасти, Дымок выскочил из домика и резво побежал по тропинке, временами останавливаясь и поглядывая, не отстал ли я от него? Достигнув лодки, он резво и отчаянно прыгнул в нее, но едва я отчалил от берега, мужество покинуло кота, он вонзил когти в лодочную банку, выгнул спину дугой и принялся стонать, словно кораблекрушение наше было неизбежным. Но постепенно он обвыкся и даже как-то обнаглел, вальяжно раскинулся на банке и стал с явным интересом наблюдать за моими действиями. Как я обычно рыбачу? Привязываю лодку к камышам, разбрасываю приваду, перекуриваю и принимаюсь неторопливо разбирать удочки, готовясь к ловле. Моя неторопливость приводила кота в бешенство, он сполз вниз и начал сновать по днищу лодки, укоризненно мяукая, словно порицая меня за медлительность.