Сергей Синякин - Ветеран Армагеддона [сборник]

А шаги автоматчиков слышались все ближе. Выбирать не приходилось, выходило все по латинской поговорке про горшок, которому все равно — ударят ли по нему камнем или его разнесут об этот самый камень. В любом случае плохо будет только горшку.

И Скрябин решился.

Он толкнул Ойкуменова и сиплым от волнения голосом бросил:

— Вперед! Нам с тобой теперь один хрен терять нечего!

Терять и в самом деле было нечего. Это они поняли по злобному мату и коротким очередям, прозвучавшим им вслед. Однако сгустившиеся сумерки их вновь выручили.

— Цепляйся! — крикнул Скрябин, и Ойкуменов покорно ухватился за поручни тормозной площадки, с некоторым усилием подтягивая тело и забрасывая ноги на ступеньки.

А пассажирский состав уже медленно вытягивался на основной путь, постукивали на стыках вагоны, и встречный ветер холодно ударял в лицо.

Впереди уже вставала огромная медная луна, выкованная неизвестным небесным кузнецом, и медленно открывающееся ночное степное пространство сулило опасности и возможную гибель — редкие горожане выбирались последние годы за черту города, да немногие из них возвратились, чтобы рассказать о своих странствиях.

— Нужна мне была эта соль! — усевшись прямо на переходе, сказал Ойкуменов. — А все ты, Сан Саныч! Втянул, понимаешь, в историю!

Скрябин промолчал.

А что тут можно было сказать? Вляпались они с Ойкуменовым в неприятности по самое «не хочу». И страшно было ему конечно же выбираться против желания за пределы города. В городе ты все знаешь и, как таракан, в случае опасности можешь юркнуть в какую-нибудь подворотню, чтобы укрыться, отсидеться или даже вообще уйти. А в степи… В степи следовало лишь надеяться на извечное русское авось и собственную сообразительность.

Для Скрябина все началось не сейчас, а еще в тот беззаботный день, когда он бездельничал в правлении. Помнится, в тот день он бесцельно игрался карандашом, рисуя чертиков и дамочек с пышными прическами на полях газеты «Губернский вестник», и лениво поглядывал в окно. Ближе к обеду, когда он совсем уже было нацелился на безрассудную трату денег в обжорке Бакланова, в кабинет к нему без стука влетела секретарша и испуганно сказала:

— Сан Саныч, к вам, — округлила глаза и ткнула пальцем вверх. — Оттуда!

Скрябин усмехнулся. Наивная девочка. Этих бояться не стоило. Бояться надо, когда приходят из компетентных органов, но тогда незваные гости не докладываются секретарше, а вламываются к тебе, оставляя на паркете следы гуталина от начищенных сапог, распространяют табачный перегар и ведут себя бесцеремонно, словно патологоанатомы в прозекторской. А чего им тебя стесняться, ты для них уже труп, а если не труп, то кандидат в места не столь отдаленные. Органы эти потому и называются компетентными, что хорошо знают, кого брать, во сколько, а главное — куда и на какой срок отправить. Впрочем, откровенно говоря, эти посетители тоже не радовали.

— Проси, — сказал он.

А чего их просить, они уже и сами вошли — двое худых и бледнощеких, словно туберкулезники, и между ними кривоногий и смуглый черноволосый и черноусый крепыш, похожий на майского жука. Все трое были одеты по моде, заведенной губернской администрацией, — полувоенные френчи с карманами на груди и бриджи, заправленные в сапоги. Старшим среди них, несомненно, был кривоногий крепыш — он и вел себя более независимо, и за стол сел, не спрашивая разрешения, положив на колени рыжий портфель с позолоченными застежками.

— Здравствуйте, — густым басом сказал крепыш и представился: — Иммануил Каршон. Вам должны были позвонить оттуда, — он значительно ткнул вверх указательным пальцем с желтым ногтем. — Вот мой мандат! — Он завозился двумя пальцами в правом кармане френча и достал оттуда вчетверо сложенный листок бумаги.

— Мы из комлита, — нетерпеливо сказал один из туберкулезников.

— И что сие значит? — аккуратно разворачивая мандат, спросил Скрябин.

— Комитет по контролю за литературным процессом, — подал голос второй туберкулезник. Назвавшийся Иммануилом Каршоном с неудовольствием глянул на него. Судя по всему, он среди троицы был за старшего и совсем не собирался выпускать руководящие вожжи из своих рук. Люди подобной категории были известны Скрябину еще со второй гражданской войны. Такие люди отличались безапелляционной жесткостью суждений и обычно узурпировали право решать судьбы людей, которых считали фоном, призванным подчеркивать их оригинальную индивидуальность и боевую неповторимость характера. Правда, действительно умные люди среди таких попадались редко.

— Чем, собственно, могу? — спросил Скрябин.

Иммануил Каршон хищно оглядел его. Был он в этот момент похож на азартного охотника, увидевшего в кедраче белку, которой надо обязательно попасть в глаз — чтобы шкурку не попортить.

— Адреса, — сказал Каршон. — Характеристики попутчиков. Оценка творчества.

У него был сиплый голос заядлого курильщика. И зубы у него были желтые, прокуренные.

— Все это так неожиданно, — опуская глаза, пробормотал Скрябин.

— Что вы жметесь, как целка, — грубовато и вроде бы шутливо сказал правый туберкулезник. — Жмись не жмись, а ножки все равно раздвигать. Вас сюда поставили не маникюр делать — искусство на широкую ногу ставить!

Каршон с неудовольствием глянул на бойкого коллегу и снова немигающе уставился на Скрябина. Взгляд у него был гипнотизирующий, у Александра Александровича закружилась голова, и он опустил глаза на поверхность стола, затянутую зеленым сукном. По сукну, неторопливо шевеля усиками и держа направление от бронзовой чернильницы на ящик стола, бежал рыжий таракан. Чем-то он неуловимо походил на Иммануила Каршона. «Наглостью! — понял Скрябин. — И неторопливой уверенностью в себе».

— Сколько работников насчитывается в вашем литературном цеху? — настойчиво спросил Каршон.

В литературном цеху насчитывалось одиннадцать человек: прозаики Шешнев и Жульницкий и поэты, включая постмодерниста Гормана из недоучившихся гимназистов. Сам Скрябин был вне конкуренции, имея в творческом багаже три отдельных издания. Потому его и председателем избрали. Шешнев и Жульницкий печатались в альманахах и журналах каганата, поэты пробавлялись публикациями в царицынских и саратовских газетах, и только Горман ухитрился быть напечатанным в ростовском «Голосе муз», затеянном тамошними имажинистами. Серую книжицу, напечатанную на оберточной бумаге, выпустили тиражом в четыреста экземпляров, что по нынешним временам было совсем неплохо. По крайней мере, так считал Скрябин. Каршон, однако, его литературных заблуждений не разделял.

— Негусто, — с некоторым разочарованием отметил он, и усы комлитчика печально повисли. — Вас, товарищ, поставили сюда усугублять и направлять литературный процесс, а вы, я вижу, рвения в этом деле не проявляете. Наоборот даже — саботажем попахивает!