Сергей Синякин - Ветеран Армагеддона [сборник]

Довольно быстро Гагарин поднялся по служебной лестнице. Впрочем, иначе и быть не могло. В день, когда указом ему было присвоено звание генерал-лейтенанта, он уехал в отпуск. Все было плохо. Лунную программу сворачивали, и это означало, что в ближайшие десятилетия пилотируемого полета к Луне не будет.

— Политики, мать их! — зло сказал Герман Титов. — Юра, им на космос наплевать, им бы первыми быть, и не важно когда и не важно где. Кончился космос!

Потому умер Королев. Все случилось неожиданно, хотя можно было предвидеть. Королев боролся за лунную программу, не понимая, что она обречена — правители хотели быть первыми, лететь к Луне вторыми — значило выбрасывать деньги на ветер, пусть даже звездный.

После смерти Сергея Павловича Гагарин почувствовал себя плохо.

Друзья настоят на обследовании.

— А ведь у вас инфаркт, батенька, — сняв очки и тщательно протирая линзы, сказал врач из поликлиники Звездного городка. — Не бережете вы себя, Юрий Алексеевич, а надо бы уже внимательнее относиться к своему организму. Не мальчик! Вы ведь гордость страны. Если хотите — ее фирменный знак.

В тот вечер, сидя в больничной палате, Юрий Алексеевич долго вглядывался в зеркало. Из-за стекла на него смотрел обрюзгший, уставший от жизни мужчина с властными складками у губ и тоскливым взглядом. Куда делась задорная улыбка, когда-то прославившая его на весь мир? Теперь он понимал, что старость живет в душе человека всегда. Просто, когда он поддается усталости, она выбирается наружу и начинает хозяйничать, меняя человека в соответствии со своими представлениями о жизни. Он себе не нравился.

Встретиться с Брежневым не удавалось, скорее всего, генеральный секретарь уклонялся от встреч по единственной причине — ему космос был не нужен. Брежнев стремительно старел, он жил на лекарствах, разговаривал, громко прицокивая вставной челюстью, и иной раз не совсем понимал, что говорит. Иногда дело доходило до конфузов, как, например, в Баку, где престарелый правитель никак не мог выговорить название республики, а потом, вдруг окончательно забывшись, назвал бакинцев дорогими одесситами. Серьезный разговор с ним уже не мог состояться. «Брось, — сказал космонавту академик Бабкин, занявший место Королева. — Разве ты, Юрий Алексеевич, не чувствуешь, — страна летит в тартарары? А ты о космосе. Нужен он им, как собаке пятая нога!»

Бабкин был прав. Очень скоро оказалось, что кончился не только космос.

К власти пришли говоруны, и через несколько лет не стало великой страны, от которой он полетел в космос. Юрий Алексеевич хранил дома гермошлем от скафандра, на котором было выведено красными ровными буковками название этой страны. Иногда он брал гермошлем в руки, и тогда ему становилось тоскливо и грустно. Осень была на душе у генерал-лейтенанта Гагарина. Глубокая осень.

Космонавтика трещала по швам. Конструкторское бюро, которым когда-то руководил Королев, распалось на два самостоятельных предприятия, распад республик привел к тому, что разработки над новыми видами космических аппаратов практически прекратились. Особенно над «Бураном» — Институт сплавов, разрабатывавший тепловое покрытие корабля оставался в Киеве, а Украина стала суверенным государством, политические задачи которого не совпадали с российскими.

Юрий Алексеевич тяжело пережил затопление станции «Мир», он воспринял это решение как конец российской космонавтики. Да так оно по сути дела и было — лунная программа была свернута после высадки на Луну американцев, Королева уже не было, он умер в шестьдесят шестом и за «лунный вариант», оказалось, некому драться, авторитет других этого не позволял. Программы по созданию многоразового корабля, оказались свернутыми из-за отсутствия источников финансирования, космические аппараты к другим планетам не запускали по тем же причинам. Гагарин чувствовал себя генералом без армии.

Нет, орбитальные полеты еще продолжались, но в планах было совсем иное. Государству не хватало денег. Всем им предстояло стать космическими извозчиками, доставляющими на международную станцию груз и исследователей из западных стран. То, что русских пилотов еще назначали командирами кораблей, ничего не значит, в глазах всего мира они ничем не отличались от водителей автомашин, на которых ездило начальство. Можно было назначить рядового Геннатулина, который возил самого Гагарина, командиром автомашины, разве это назначение что-нибудь меняло?

Иногда Гагарин думал, хорошо, что Сергей Павлович не дожил до этих позорных дней. Хорошо, что он ушел если не в самом расцвете эпохи, но и не на закате. Гагарин хорошо знал тяжелый характер генерального конструктора, тот бы не смог пережить происходящего. Когда рушится твое собственное детище, которому посвятил всю свою жизнь, трудно удержаться от безрассудных поступков.

Сам Юрий Алексеевич едва сдерживался.

В девяносто первом году он узнал об объявлении чрезвычайного положения в стране. Появилась надежда. Но она быстро угасла при виде дрожащих рук Янаева и его дергающегося лица. «Такие люди на революции не способны», — подумал генерал-лейтенант и оказался прав, все закончилось в несколько августовских дней. На танк взгромоздился пьяный шут и, энергично взмахивая кулаками, провозгласил независимость. От кого? Генерал-лейтенанту показалось, что Ельцин провозгласил независимость от будущего. Так оно и случилось.

В девяносто третьем, будучи депутатом Верховного Совета, он сидел в расстреливаемой из танков Думе. К нему в кабинет пробилось несколько бойцов из «Альфы».

— Юрий Алексеевич, — сказал один из них. — Нас направил президент Ельцин. Мы вас выведем. Здесь опасно.

Не опаснее, чем сидеть в тесной кабинке первого космического корабля! Гагарин коротко послал их по известному адресу. Ребята оказались хорошие. Они остались с ним в кабинете, спокойно пили коньяки под треск выстрелов, расспрашивали Юрия Алексеевича о тренировках космонавтов, не находя их особенно трудными. Ребята были крепкими. Наверное, каждый из них мог выдержать и большие нагрузки. Когда металлическая болванка, вылетевшая из пушки танка, стоявшего по ту сторону Москвы-реки, разворотила стену в соседнем помещении, один из «альфовцев», расплескивая коньяк из стакана, который держал в руке, повалил его на пол, закрывая своим телом.

— Юрий Алексеевич! — почти взмолился он, жарко дыша своему кумиру в ухо. — Нельзя! Нельзя! Вы же символ страны! Вы — первый в мире…

Символ чего? Страны, которая стремительно уходила в прошлое? Они сидели и бережно отряхивали друг друга от облетевшей с потолка штукатурки. Гагарин опомнился. Риск был ненужным. Думу теперь не могли спасти ни баркашовцы, ни толпа, возвращающаяся из Останкино и напоровшаяся на милицейские кордоны. По Белому дому прицельно били неизвестно какой стороне принадлежащие снайперы, по всем коридорам летали уже ненужные бумаги, бывшие когда-то постановлениями, указами и внутренними распоряжениями тех, кто уже толпился внизу, готовясь сдаться в плен торжествующему победу Коржакову. Руцкой выставлял вперед автомат и кричал, что он из него не стрелял. Все было так гнусно, что Гагарину захотелось пустить пулю в лоб, но пистолета за поясом уже не было, шустрый спецназовец просек его мысли и ухитрился пистолет незаметно вытащить. «Генералы в плен не сдаются», — тоскливо думал Гагарин, открыто идя по ступенькам и мечтая, чтобы его подстрелил снайпер. По крайней мере, позор кончился бы быстрее. Но люди только молча расступались перед ним, рванувшийся было вперед Коржаков, вгляделся в его лицо, узнал и сделал отмашку мордоворотам из МВД, а затем улыбнулся приветливо. Только улыбка получилась скалящаяся, непереносимая. Вынужденная улыбка, как аварийная посадка после неудачного испытания. В ней была опасливая настороженность победителя, еще прикидывающего, чем эта победа закончится — торжеством им непредвиденными неприятностями.