Грег Иган - Город Перестановок

— Вот и всё, — холодно сказала Кейт. — Ты исполнил гражданский долг. Теперь можешь идти.

Пир сделал себе большие карие глаза.

— Пойдём в мастерскую со мной. Можем заняться любовью на опилках или просто посидеть и поговорить. Порадоваться без всяких причин. Это было бы неплохо.

Кейт отрицательно покачала головой и растворилась. Пир ощутил укол разочарования, но совсем недолгий.

Случаи ещё представятся.

Томас скорчился в тесном оконном проёме в ванной, наполовину высунувшись из квартиры Анны. Он знал, что на этот раз края кирпичей будут остры как бритвы. Он пробирался к соседнему окну, в точности повторяя знакомые движения, хотя ладони и предплечья истекали кровью. Из ран вылезали насекомые и ползли по его руке, копошились на лице, забирались в рот. Томас перхал и испытывал рвотные спазмы, но не отклонялся от схемы.

Вниз по водосточной трубе. Из переулка внизу — обратно в квартиру. На лестнице Анна оказалась рядом с ним. Они снова танцевали. Снова ругались. Снова боролись.

— Думай быстрее. Думай быстрее.

Он встал на колени так, что обмякшее тело оказалось у него между ног, стиснул ладонями её лицо и закрыл глаза. Отвёл голову Анны вперёд и сильно ударил её затылком о стену. Пять раз. Потом, не открывая глаз, поднёс пальцы к её ноздрям. Дыхания он не почувствовал.

Томас находился в своей квартире во Франкфурте и грезил. Анна стояла возле кровати. С закрытыми глазами он протянул руку из‑под одеяла в темноту. Одной рукой она взяла его за руку, а ладонью другой нежно погладила шрам на его предплечье, потом легко проткнула одним пальцем хрупкую кожу и разжижавшуюся плоть. Томас затрепыхался под одеялом, но Анна не отпускала, она всё рылась в нём пальцами, пока не схватилась за оголённую кость. Когда она переломила одновременно локтевую и лучевую, он содрогнулся от боли и внезапно эякулировал; разлагающееся тело продолжало извергаться одним потоком: тёмная свернувшаяся кровь, личинки, гной, экскременты.

Томас находился в своём пригородном поместье, сидел голый и испуганный на полу в конце коридора. Переместив правую руку, он понял, что стискивает маленький нож для овощей. И вспомнил почему.

На животе у него бледно розовели семь шрамов в виде перевёрнутых цифр, так что, глядя сверху, он мог читать их правильно: 1053901. Томас принялся прорезать их заново, начав с шестой.

Он не доверял часам — часы лгали. И хотя каждый надрез, сделанный им в своей коже, со временем полностью исцелялся, он, по‑видимому, давно успевал восстанавливать цифры, прежде чем они сотрутся. Томас не знал, что они значат, только что значение равномерно растёт. Однако казалось, что цифры символизируют нечто почти священное.

В конце числа он на этот раз вырезал двойку, затем облизал пальцы и вытер кровь. Поначалу она сочилась, но после пяти-шести обтираний свежая рана осталась чистой и красной на фоне бледной кожи. Томас повторил число несколько раз. «Миллион пятьдесят три тысячи девятьсот два».

Встав, он пошёл по коридору. Тело знало лишь время, которое он на нём вырезал; Томас никогда не чувствовал ни голода, ни усталости, ни даже грязи — он мог спать или не спать, есть или не есть, мыться или не мыться: заметной разницы для него это не составляло. Волосы и ногти никогда не становились грязными. Лицо не старилось.

Томас остановился перед библиотекой. Он полагал, что несколько раз методично изорвал все книги в клочья, но каждый раз в его отсутствие мусор куда‑то исчезал, а книги появлялись заново.

Томас вошёл. Бросил взгляд на терминал в углу, предмет его глубочайшего отвращения: аппарат ни разу не удавалось повредить — разбить, обколоть, согнуть или хотя бы поцарапать хоть одну видимую часть. Впрочем, неразрушимый или нет, он никогда не работал.

Томас бродил от полки к полке, но каждую книгу он уже читал раз десять или больше. Все они стали для него бессмысленными. Библиотека была хорошо укомплектована, и он изучил священные тексты всех верований; те немногие, в которых можно было (если расширительно истолковать поэтические вольности) усмотреть описание его ситуации, не предлагали никаких средств выхода из неё. В отдалённом прошлом он претерпел сотню лихорадочных обращений и взывал к каждому божеству, чьё существование когда-либо постулировалось человечеством. Если он и наткнулся среди них случайно на существующее — то, которое было ответственно за его проклятие, — мольбы не возымели успеха.

Единственное, чего он не ждал после смерти, — это неуверенность. Поначалу это сильно его беспокоило: оказаться брошенным в ад без малейшего проблеска рая, чтобы дразнить его, без праведников, горделиво бросающих ему во время своего вознесения: «Тебя же предупреждали», — уже не говоря о формальном судилище пред Господом его детства, в ходе которого все детали доктрины, подвергавшиеся им сомнению, были бы объявлены Абсолютной Истиной, разрешены раз и навсегда все теологические дебаты.

Но с тех пор Томас решил, что если его ситуация вечная и необратимая, едва ли имеет значение имя Бога, обрекшего его на подобное.

Томас сидел, скрестив ноги, на полу библиотеки и пытался ни о чём не думать.

— Думай быстрее. Думай быстрее.

Анна лежала перед ним, окровавленная и без сознания. Время замедлилось. Миг, к которому он приближался, казалось невозможно вынести и ещё раз пережить, но Томас двигался к нему и знал, что он не в силах его свернуть.

Он пришёл к пониманию того, что все видения о его мучениях и разложении — лишь усложнённые знаки отвращения к себе. Когда плоть отрывалась от тела, это отвлекало и почти приносило облегчение. Страдания не приукрашивали его преступление, только заволакивали мысли Томаса анестезирующим туманом. То были фантазии о высшей силе, о воздаянии.

Но он был лишён утешительного бальзама веры в оправданность этой боли, не мог притворяться, что его причудливые пытки творят некую алхимию правосудия. Он опускался на колени над Анной и не мог заплакать, уклониться, закрыть глаза на всю подлость того, что сделал.

Он мог вызвать «скорую», спасти ей жизнь. Для этого требовалось так немного силы, отваги, любви, что он и представить не мог, как человек может быть лишён этой малости и не исчезнуть с лица Земли.

Но он был именно таков. Был.

И поэтому он ударил Анну головой о стену.

Прожив неделю в гостях у Дарэма, Мария стала подыскивать собственную квартиру.

Её гнев поулёгся, оцепенение от шока прошло, пятый или шестой прилив недоверия сошёл на нет. Но она ещё чувствовала себя почти парализованной странными идеями, которые приходилось принять: изгнание из вселенной человечества во плоти, невозможное существование Элизиума, разумная жизнь в «Автоверсуме». Она не могла приступить к осмыслению всего этого, пока не найдёт устойчивую отправную точку.