Ким Лиггетт - Год благодати [litres]

Kim Liggett

THE GRACE YEAR

© 2019 by Kim Liggett

В оформлении переплета использована иллюстрация

©HSIAO-RON CHENG

Перевод с английского Елены Татищевой

© Татищева Е., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Никто не говорит о годе благодати. Это запрещено.

Все внушают, что нам под силу выманивать взрослых мужчин из супружеских постелей, лишать юношей рассудка и заставлять жен сходить с ума от ревности. Люди считают, что от нашей кожи исходит сильнейший афродизиак, пьянящий аромат юности, аромат девушки, готовой превратиться в женщину. Поэтому-то, когда нам исполняется шестнадцать лет, нас изгоняют на целый год, чтобы мы избавились от нашего волшебства, выпустив его на волю, прежде чем нам будет дозволено вернуться в цивилизованный мир.

Но я не чувствую себя сильной. Не чувствую в себе никакого волшебства.

Разговаривать о годе благодати запрещено, но меня это не останавливает – я все равно ищу подсказки.

Обмолвка женщины из любовной парочки на лугу, рассказанная на ночь страшная сказка, нисколько не похожая на сказку, многозначительные взгляды, укрытые в шутках, которыми женщины перебрасываются на рынке. Но никто из них ничего не говорит.

Правда о годе благодати, о том, что будет происходить в этот год, прячется в крошечных невидимых нитях, парящих вокруг них, когда они думают, что за ними никто не следит. Но я слежу, слежу всегда.

Соскользнувшая шаль, покрытые рубцами плечи, обнаженные под полной сентябрьской луной.

Колдовские пальцы, скользящие по пруду, рябь на его воде, которая мало-помалу становится черной.

Их глаза, глядящие из далекого далека. Глядящие в изумлении. И в ужасе.

Раньше я думала, что это и есть мое волшебство – дар видеть то, чего не видят другие, то, в чем они не хотят признаться даже самим себе. Но на самом деле, чтобы увидеть, достаточно просто открыть глаза.

Мои же глаза всегда широко открыты.

Я иду за нею по лесу по утоптанной тропе, которую видела уже много-много раз. Папоротники, венерины башмачки, чертополох и растущие на тропинке загадочные красные цветы. Пять лепестков такой идеальной формы, словно они были созданы только для нас. Один лепесток для девушек, которым предстоит год благодати, один для жен, один для работниц, один для тех, кто живет в предместье, и один для нее.

Девушка оглядывается через плечо и улыбается мне все той же широкой уверенной улыбкой. Кого-то она напоминает мне, но я не могу вспомнить ни ее имени, ни лица. Быть может, это какое-то давным-давно стершееся воспоминание, быть может, кто-то из моей прошлой жизни, а возможно, моя младшая сестра, узнать которую мне еще не довелось. Лицо сердечком, маленькая красноватая родинка под правым глазом. Тонкие, нежные черты, совсем как у меня, однако облик девочки отнюдь не говорит об изнеженности. В ее серо-стальных глазах пылает неукротимый нрав, темные волосы острижены очень коротко, но я не знаю, что тому причиной: наказание или бунт. Я не ведаю, кто она, но, как ни странно, осознаю – я люблю ее. Эта любовь не похожа на ту, которой мой отец любит мою мать, она заботлива и чиста, как то чувство, которое я испытывала к птенчикам малиновки, которых выхаживала минувшей зимой.

Мы выходим на поляну, где собрались женщины всех сословий – и у каждой из них над сердцем приколот красный цветок. Они не грызутся, не смотрят друг на друга волком – все они пришли сюда с миром. И в полном согласии. Мы – это сестры, дочери, матери, бабушки, сплотившиеся ради того, что нужно нам всем, ради того, что важнее нас самих.

– Мы слабый пол, но отныне мы не слабы, – говорит девушка.

И в ответ женщины издают звериный рев.

Я не боюсь. И чувствую лишь одно – гордость. Эта девушка – избранная, та, которая изменит все, и каким-то образом к этому причастна и я.

– Этот путь был вымощен кровью, кровью наших сестер, но она была пролита не напрасно. Нынче вечером году благодати наступит конец.

Когда я выдыхаю воздух, скопившийся в легких, я уже не в лесу, не рядом с той смелой девушкой, а здесь, в этой душной комнате, лежу в кровати под пристальными взглядами моих сестер.

– Что она сказала? – спрашивает старшая сестра Айви, и я вижу, как пылает ее лицо.

– Ничего, – отвечает Джун, сжав запястье Айви. – Мы ничего не слышали.

В комнату входит наша мать, и мои младшие сестры Клара и Пенни тычками заставляют меня встать. Я смотрю на Джун, желая поблагодарить за то, что она отвела от меня беду, но та не хочет глядеть мне в глаза. Не хочет или не может. Не знаю, что из этого хуже.

Нам не разрешено видеть сны. Мужчины считают, что таким образом мы можем скрыть свое волшебство. За сны могут наказать, а если бы кто-то узнал, о чем были мои, это привело бы меня на виселицу.

Мы идем в комнату для шитья, суетясь, точно стайка суматошных воробьев. Сестры дергают меня, толкают.

– Полегче, – задыхаясь, говорю я, когда ликующие Клара и Пенни слишком уж резко тянут на себя шнурки моего корсета. Они воображают, что все это просто веселая игра, не понимая: через несколько коротких лет придет и их черед. Я шлепаю их по рукам. – Может, вы помучаете кого-то другого?

– Не капризничай, – говорит наша мать и, вымещая досаду на моих волосах, заканчивает заплетать косу. – Все эти годы твой отец позволял тебе делать что угодно, и, что бы ты ни творила, это сходило тебе с рук: и пятна на платьях, и грязь под ногтями. Но нынче ты в кои-то веки поймешь, что значит быть благовоспитанной девицей.

– Да кому это нужно? – Айви смотрит в зеркало, кичась своим растущим животом, который она нарочно выпячивает, чтобы видели все. – Ни один парень в здравом уме не захочет даровать Тирни помолвочное покрывало.

– Что ж, пусть так, – говорит матушка и, схватив шнурки корсета, затягивает их еще туже. – Но раз она моя дочь, то должна хотя бы сегодня выглядеть прилично.

Я была своевольным ребенком, чересчур любопытным себе во вред, девочкой, витающей в облаках, лишенной благонравия… а также много чего еще. И я стану первой девушкой в нашей семье, которая вступит в год благодати, не обретя жениха.