Ким Лиггетт - Год благодати [litres]

По мне, так странно, что они воображают, будто, заявив на нас права, подняв с наших лиц газовые покрывала, они тем самым дадут нам то, ради чего стоит жить. Знай я, что по возвращении домой мне придется делить ложе с кем-то вроде Томми Пирсона, я бы, наверное, сама бросилась на клинок беззаконника.

На сук высящегося в центре площади древа наказаний садится черный дрозд. От звука когтей, царапающих тусклый металл сука, в венах стынет кровь. Говорят, что прежде на его месте стояло настоящее дерево, но, когда здесь за ересь заживо сожгли Еву, вместе с нею сгорело и оно, после чего мужчины воздвигли новое дерево, сделанное из стали. Как неувядающий символ наших грехов.

Мимо проходит несколько перешептывающихся мужчин.

Уже не один месяц в городе разносятся слухи… слухи о том, что среди нас появилась узурпаторша. Толкуют, что стражники нашли в лесу место тайных собраний. Нашли мужскую одежду, развешанную на ветвях, словно чучела врагов. Поначалу думали, что это какой-то траппер пытается мутить воду или отвергнутая женщина из предместья, желающая отомстить, но потом подозрения распространились на весь округ. Трудно себе представить, что это может быть одна из нас, но в округе Гарнер полно тайн. Иные из них вполне очевидны, прозрачны, как только что разрезанное стекло, однако их предпочитают не замечать. Мне никогда этого не понять – лично я всегда выбираю правду, какой бы горькой она ни была.

– Ради всего святого, Тирни, держи спину прямо, – прикрикивает на меня проходящая мимо тетя Линии. – И без сопровождения, без охраны. Бедный мой брат, – шепчет она своим дочерям, шепчет достаточно громко, чтобы я слышала. – Какова мать, такова и дочь. – Она держит у своего курносого носа веточку остролиста – на старом языке остролист называют оберегом от зла. Рукав тети Линии задирается, и я вижу на ее руке начинающийся на запястье сморщенный розовый шрам. По словам моей сестры Айви, она видела этот шрам, когда сопровождала отца, лечившего свою сестру от кашля – он идет от ее запястья до самого плеча.

Тетя Линии видит, куда устремлен мой взгляд, и одергивает рукав.

– Она куролесит в лесу – там ей и место.

Откуда ей известно, чем я занимаюсь? Выходит, она за мной шпионит? Со дня самых первых моих месячных мне то и дело давали непрошеные советы. Большая их часть была, по меньшей мере, глупа, но то, что тетя Линии изрекла сейчас – это гадко.

Она бросает на меня злобный взгляд и, уронив веточку остролиста, идет своей дорогой.

– Как я уже говорила, нужно столько всего учитывать, даруя девушке покрывало. Мила ли она? Покладиста ли?

Родит ли она сыновей? Достаточно ли она вынослива, чтобы пережить год благодати? Право же, я не завидую мужчинам. Для них это поистине тяжкий день.

Если бы тетя Линии только знала… Я давлю остролист каблуком.

Женщины воображают, будто собрания мужчин в амбаре перед церемонией – это нечто особое, полное благоговения, но в действительности благоговением там и не пахнет. Мне это известно, поскольку последние шесть лет я наблюдала за каждым из таких собраний, прячась за мешками зерна на чердаке. Мужчины в это время только и делают, что пьют эль, обмениваются пошлостями и иногда устраивают драки по поводу кого-то из девиц, но странное дело, они никогда не судачат о нашем «опасном волшебстве».

Собственно говоря, речь о волшебстве заходит лишь тогда, когда они находят это удобным. Как когда умер муж миссис Пинтер. Мистер Коффи тогда обвинил свою жену, с которой прожил двадцать пять лет, в том, что она накопила в себе волшебство и левитирует во сне. Миссис Коффи была кротка, как агнец, прямо тише воды ниже травы – уж точно не из тех, кто способен к левитации – однако ее все равно изгнали. Без каких-либо вопросов. И кто бы мог подумать – мистер Коффи сочетался браком с миссис Пинтер уже на следующий день.

Но если бы подобное обвинение сделала я или если бы оказалось, что год благодати не сломил мой дух, меня бы отправили в предместье, чтобы я жила среди проституток.

– Ну и ну, Тирни, – говорит Кирстен, подойдя ко мне; за ней, как нитка за иголкой, тянутся некоторые из ее приспешниц. Думаю, такого красивого платья я не видела еще никогда – оно сшито из кремового шелка, в который вотканы золотые нити, блестящие на солнце точно так же, как и ее волосы. Кирстен протягивает руку и проводит пальцами по жемчужинкам на моем воротнике, хотя мы с ней вовсе не на короткой ноге. – Тебе это платье идет больше, чем Джун, – продолжает она, глядя на меня из-под своих пышных ресниц. – Но ты не говори ей, что я так сказала. – Девицы, следующие за Кирстен, язвительно хихикают.

Вероятно, моя мать сгорела бы со стыда, если бы ей стало известно, что в моем платье узнали то, которое было на Джун, но девушки, проживающие в округе Гарнер, всегда ищут случая для завуалированных оскорблений.

Я пытаюсь обратить все в шутку, посмеяться, но корсет затянут так туго, что я не могу не только смеяться, но даже сделать глубокий вдох. Но это не важно. Кирстен замечает меня только потому, что хочет замуж за Майкла. А Майкл Уэлк – с детства мой самый близкий друг. Раньше мы все свободное время проводили, наблюдая за людьми, пытаясь найти подсказки насчет того, каков он – год благодати, но Майклу в конце концов надоела эта игра. Вот только для меня это было вовсе не игрой.

Обычно девочки перестают водить дружбу с мальчиками вскоре после десяти лет, то есть тогда, когда завершается обучение девочек в школе, но мы с Майклом каким-то образом сумели сохранить нашу связь. Наверное, потому что он ничего не хотел от меня, а я ничего не хотела от него – все просто. Разумеется, мы больше не могли, как прежде, бегать по городу вместе, но мы нашли способ продолжить наши встречи. Вероятно, Кирстен полагает, что я имею на Майкла влияние, но я не вмешиваюсь в его личную жизнь. Чаще всего вечерами мы просто лежали в лесу на поляне, глядя на звезды и думая о своем. И нам обоим этого хватало.

Кирстен заставляет свою свиту умолкнуть.

– Надеюсь, нынче вечером ты, Тирни, обретешь жениха, – говорит она с приторной улыбкой.

Я знаю эту ее улыбку – точно такую же она подарила в воскресенье отцу Эдмондсу, когда заметила, что его руки, кладущие на ее розовый язычок святую облатку, дрожат. Волшебство Кирстен проявилось рано, и она об этом знала. За ее лицом с его тщательно сохраняемым неизменно любезным выражением, за ее подчеркивающей фигуру одеждой таится жестокость. Как-то раз я видела, как она утопила бабочку, не переставая при этом играть ее крылышками. Однако, несмотря на свою злую натуру, она станет хорошей женой будущему главе совета. Она целиком посвятит себя Майклу, будет обожать их сыновей и родит жестоких, но очень красивых дочерей.