Елена Ершова - Град огненный [СИ]

— Меня спас Захар, — наконец, снова говорит Бун. — Когда я стоял на крыльце и видел ненависть в глазах тех, кого еще недавно лечил. Когда Дона испуганно прятала девочек в подполье, когда моя судьба перевернулась с ног на голову. Словно я сам был человек. А люди превратились в монстров. И они угрожали моей семье, а я думал, скольких могу уложить прежде, чем убьют меня. О, они знали, как расправиться с монстром! У многих мужиков я заметил топоры. Тогда Захар вышел вперед и начал говорить. «Посмотрите на себя, — говорил он. — Вы называете его нелюдем. Но чем вы лучше? Бун живет в нашей деревне больше года. И за это время никого не обидел, никого не оскорбил, и уж тем более никого не убил. Вы хотите сжечь его дом — а ведь он выстроен его руками. Сироты Евдокии подняты им и приняты, как родные. Тебя, Ефим, он лечил от горячки. Тебя, Анна, от воспаления легких. Ты, Серафима, доверяла своих детей, пока отправлялась на заработки, и он заботился о них не хуже, чем о собственных падчерицах. Каждый из вас, стоящих тут, обязан ему. Каждый из вас называл его другом. За что теперь называете чудовищем?» Тогда другие начали кричать, что я мертвяк, что я нечисть, что я достоин смерти, что я обязательно кого-нибудь зарежу, и прежде всего — свою же семью. Тогда я не выдержал и закричал, что никогда, никогда, даже если Королева сама придет в деревню и прикажет мне — то и тогда не убью свою Дону, и свою Василину, и Анфису, и младшую Вареньку. А Захар начал убеждать снова. И говорил, и просил, и обращался к каждому.

— И они поверили?

— Поверили, — медленно кивает Бун. — Не сразу. Был совет. И были споры. И был испытательный срок. Захар ездил в Нордар и привез мне лекарства — не знаю, как они назывались, но Захар говорил, что эти препараты выдаются только по рецепту и он с большим трудом достал их через десятые руки. В клинике, где лечат буйных помешанных. И я принимал их. И делал отвары. И так же, как раньше, уходил в лес, когда тьма и тоска становились совсем невыносимыми. Захар иногда уходил со мной и следил, чтобы я не натворил глупостей. А потом и остальные стали поддерживать меня, ведь я продолжал их лечить и не делал ничего предосудительного. И знаешь, — Бун глубоко вздыхает, — оказалось, что и монстры могут ужиться с людьми. Если у тебя есть поддержка. И друзья. И любящие тебя люди. Тогда можно бороться со своей внутренней тьмой. И победить ее.

Я хмурюсь. Нервно тереблю рукоять стека. Последние слова Буна напоминают те, что в бреду обычно повторял Торий.

— И ты больше не убивал? — произношу я и гляжу пытливо, исподлобья.

— Никогда! — отвечает Бун. — Вот уже девять лет как.

Разливает по стаканам остатки, толкает мне и произносит с жаром:

— За новую жизнь!

Мы чокаемся и пьем, хотя я не понимаю толком, какую жизнь он имеет в виду. Явно не мою, полную дождя, и голода, и вечных скитаний. И я говорю это вслух:

— После смерти Королевы у васпов нет жизни и нет будущего.

Бун мотает головой.

— Будущее есть у всех, — возражает он. — А Королева… Что ж, она оставила на память это, — он поднимает левую трехпалую руку. — Когда она погибла, я понял: сколько бы лет ни прошло, как бы я ни старался выглядеть человеком, я никогда не стану им снова. Я — васпа. Преторианец мертвой Королевы.

— Ты резал себя снова?

— Да, — просто отвечает Бун. — Это был мой второй и самый сильный припадок. Но я смог пережить и его. А теперь мне стало много спокойнее. А рука… что рука? — он пожимает плечами. — Я все еще могу держать пилу и молоток. Знаешь, — Бун наклоняется через стол и заглядывает мне в лицо, — тогда, в Улье, я не успел сказать тебе самого важного. Пусть это будет мой последний и главный урок, который я вынес за девять лет — лучших девять лет своей жизни: счастье, как и горе, тоже имеет свою цену. Чтобы что-то приобрести — надо что-то потерять. Оторвать от себя с кровью, с болью, со слезами. Пусть у меня будет семь пальцев и любящие люди вокруг, чем десять — и черная пустота в сердце.

17 апреля (пятница)

Бун немного кривил душой: черная пустота навсегда с нами. Открытая рана, которая никогда не зарастет, и которая постоянно будет болеть. Но васпы умеют контролировать боль — это умение проникло в кровь вместе с ядом Королевы.

Иногда она снится мне. Королева….

Мое божество. Моя любовь. Моя болезнь.

Чем привлек ее я, недоучка-сержант, убивший своего наставника? Я был не более жесток, чем другие. Я был менее надежен, чем многие. Но я был упрям и безрассуден. А еще помечен экспериментом. Королева выбрала меня потому, что почуяла зверя, в которого мне предстояло превратиться в одной из лабораторий Дербенда. Но это случилось много позже, а тогда…

Я шел к Ней впервые: в новенькой преторианской форме, в скрипучих сапогах, и при каждом шаге стек бил меня по бедру, а я еще не знал толком, как им пользоваться: мое обучение должно было начаться гораздо позже. Но уже ощущал власть, которой наделила меня Она. И гордость оттого, что мне дозволили прикоснуться к тайне — прекрасной и темной, вокруг которой вращался наш мир.

Под куполом душно. Туман стелется по низу, обтекает голенища сапог. Он тяжелый и густой, как вода, и белый, как молоко. И мне хочется зачерпнуть его ладонью — должно быть, на ощупь он будет шелковистым и скользким. Но рядом идет преторианец Рихт, с которым мы всегда были на ножах и который больше всех противился принятию в преторию «молокососа, выкормыша Харта». И я не мог взять в толк, зачем меня сопровождать на первую аудиенцию к Королеве. Но теперь понимаю — зачем.

Сначала радость сменяется беспокойством: по коже пробегает первый холодок и появляется ощущение преследования. Потом приходит чувство головокружения и удушья. Под подошвами что-то лопается с сухим хрустом, а я не могу рассмотреть ничего ниже своих колен — туман скрадывает все очертания. Я неосознанно хватаю Рихта за рукав и не боюсь оказаться высмеянным. Но он и не смеется.

— Ну-ну, — хрипло говорит Рихт. — Почти пришли.

Ему тоже не по себе. Его гладко выбритый затылок блестит от пота, но Рихт не пробует вытереться: страх уже пустил в нем корни и разрывает изнутри. Мы оба замедляем шаг, и туман густеет. Сырые щупальца проникают под одежду, льнут к коже, забивают дыхательные пути. Словно я тону не в тумане, а в жирной грязи, но ощущаю не прелую вонь болота, а сладкий, дурманящий аромат, и понимаю — так пахнет смерть.

Я останавливаюсь. Ноги дрожат. Руки дрожат. Спазмы скручивают желудок, и я зажимаю ладонью рот, но все равно не могу сдержать приступ рвоты.

— Была рекомендация: воздержаться от приема пищи, — сквозь зубы чеканит Рихт.

Он ждет, пока я справлюсь со спазмами. Его осунувшееся лицо со впалыми щеками кажется зеленоватым в тусклом фосфоресцирующем свете — под куполом гораздо темнее, чем на других ярусах Улья, что тоже дезориентирует меня. Но где-то впереди, за белесой завесой тумана, я замечаю медный отблеск гигантского панциря, и жар окатывает от макушки до пяток. Я ладонью вытираю рот и ощущаю, как Рихт стискивает мое плечо.