Дарья Булатникова - Модель для сборки 20 лет: Юбилейная книга [сборник litres]

– Слышь, товарищ, это ад или рай?

Бывший студент прокашлялся и неопределенно пожал плечами.

– Тут чистилище?! – дошло до коменданта.

– Можно сказать и так, – вздохнул Пухольский и помахал кому-то.

Двое спешивших к нему парней в таких же серых, как у него, одеждах остановились и принялись наблюдать.

– Срочно переключите принимающую станцию на десятку! – подумав, крикнул им Пухольский, и те исчезли за деревьями.

– Так. А ты, стало быть, святой Петр? – Богоробов сообразил, что терять ему уже абсолютно нечего, и осмелел.

– Что-то вроде, – ничуть не смутился Пухольский. – Но вообще-то, я не понимаю, как ты тут оказался. По нашим данным ты должен дожить до семидесяти четырех лет и скончаться в собственной постели от пневмонии в одна тысяча девятьсот пятидесятом году. Так что произошло?

Пухольский озадаченно почесал в затылке и встал. Богоробов молчал, разинув рот.

– В каком… году?! – наконец выдавил он, с усилием сводя челюсти.

– В одна тысяча девятьсот пятидесятом, – повторил Пухольский и снова спросил: – Ну, так что произошло там у вас, что тебя в распыл отправили?

И Богоробову пришлось рассказать всё: и про свои поползновения в отношении машбарышни, и про Зинину коварную подлость. Пухольский слушал, не перебивая, а когда тот замолчал, достал из кармана синюю коробочку, моментально развернувшуюся у него в руках в довольно большую планшетку, типа штабной. Что уж он делал с этой планшеткой, Богоробов не видел, да и не смотрел особо, потому что внимание его привлекла парочка, продефилировавшая неподалеку. Девушка была ему незнакома, а вот молодой статный брюнет…

В памяти всплыла ночь, когда они только наладили распылитель и отправляли в него привезенных, не дожидаясь утра. А фамилия брюнета была… нет, не вспомнить. Но левый эсер – точно!

А это могло означать… Что это могло означать, Богоробов сформулировать не мог. Вернее, мог, но уж больно страшно звучали слова «контрреволюционный заговор».

– Эй, студент! – негромко окликнул комендант Пухольского. Тот отмахнулся, продолжая тыкать пальцем в планшетку и что-то рассматривать на ней. – Раз уж я тебе всё, как на духу, то, может, и ты мне объяснишь, что происходит? Откуда ты знаешь, когда я должен помереть, зачем ты нам свою аппаратину вместо верных трехлинеек подсунул, зачем бывшим студентом прикидывался?

– Ну, вообще-то, я бы лучше молча тебя обратно отправил, – задумчиво пробормотал Пухольский и поморщился. – Только ведь ты сдуру обратно в распылитель полезешь. Или к начальству с докладом побежишь. Так ведь?

Богоробов подумал и кивнул.

– Вот видишь. А это значит, что сектор пять-восемнадцать прикрыть придется. И возиться потом с корректировкой, утечку информации ликвидировать. Ужас! А нам нужно, чтобы до пятнадцатого мая следующего года всё на твоем пункте оставалось, как есть. Две с половиной тысячи человек нужно еще переправить.

– Так я и думал, – с удовлетворением произнес комендант. – Шпион ты! Контра недобитая! Смастерил машинку и рад-радехонек, что чекистов обманул и буржуев от революционного возмездия уберег.

– Не одних буржуев, – пожал плечами Пухольский. – Вон ребята с третьей станции прямо сейчас принимают людей, расстрелянных деникинцами.

– Но тогда зачем?

– Не зачем, а почему, – отрезал Пухольский. – Думаешь, светлое будущее, за которое вы так рьяно боролись, становилось светлее оттого, что сотни тысяч, миллионы людей в муках погибали? Вы истребляли друг друга во имя каких-то идеалов, а нам расхлебывать пришлось. Каждое убийство, каждая казнь, каждая сгубленная кем-то жизнь – черное пятно на ментальном поле планеты. Изувечили его, как могли. Хотя что ты понимаешь в ментальном поле… Короче, загнали вы нас в тупик.

– Кого это – вас? – злобно поинтересовался Богоробов, оглядываясь.

– Потомков! – одновременно с ним разозлился Пухольский. – Тех, кто вслед за вами приходил в мир, больной прошлой ненавистью и страданиями! А ведь еще после вашего красного террора сколько было…

– Чего было?

– Узнаешь. Позже. Изменить прошлое нельзя. Вернее, можно, но доказано – это еще больше навредит будущему. Но если нельзя избежать массовых убийств в прошлом, то тех, кто погибал, спасти можно.

– Всех? – Богоробов вспомнил порубленных белоказаками мальчишек из отряда Никольцева, расстрелянных рабочих в Самаре и задумался.

– Именно, что всех. Без классовых и идеологических различий, без разделения на жертв и палачей, всех. Так что наследство нам от вас досталось… Вы мечтали, что мы будем жить, как у Христа за пазухой, на Марсе яблони разводить и по выходным на машине времени путешествовать ко двору короля Артура. А нам пришлось практически все планетарные ресурсы употребить на спасение людей. Те же машины времени, – он махнул рукой в сторону торчащего посреди поляны распылителя. – Видел бы ты, какими наши миссионеры возвращаются из Бабьего Яра или Пёрл-Харбора… Но если мы можем это делать, то будем спасать.

Пухольский замолчал, мрачно уставившись на кустик одуванчиков у своих ног. Вдалеке звенел детский смех.

Богоробов тоже молчал. Потом глухо спросил:

– Какой тут у вас нынче год?

И услышал:

– Две тысячи четыреста шестьдесят третий.

– И коммунизма на Земле нет?

– Нет, и никогда не было. Ни на Земле, ни тут.

– А это – не Земля? – Богоробов поднял глаза к небу, в синеве которого плыли забавные барашки облаков и летала то ли большая птица, то ли аэроплан.

– Это – Альтер-Земля, – коротко ответил Пухольский. – Альтер-Земля с альтер-историей.

– Понятно, – ответил Богоробов, хотя мало что понял.

Но впервые в жизни он вдруг ощутил, что у него есть сердце. Оно вдруг заныло, словно сдавленное чужими холодными пальцами, и стало медленно падать вниз. К горлу подступила тошнота. Пухольский посмотрел на него встревоженно, но ничего не сказал. Помолчали.

– И что мне теперь делать? – наконец спросил Богоробов.

– Да то же, что и раньше. Вернешься в свое время, и всё пойдет по-прежнему.

– А если все-таки Кривцову доложу?

– А кто тебе поверит? Решат, что после контузии галлюцинациями страдаешь, – Пухольский криво улыбнулся. – Был у нас случай… Впрочем, неважно.

Раздалось тихое треньканье, наподобие телефонного звонка. Пухольский глянул на планшетку, что-то нажал на ней.

– Мне пора? – Комендант старался, чтобы его голос звучал спокойно, и не смотрел по сторонам.

– Да, пора уже. Переход уже свободен.

Богоробов, сутулясь и хромая больше обычного, пошел к распылителю, чувствуя, как внутри вместо сердца гулко бухает пустота.

– И не дури там, – в голосе Пухольского не чувствовалось уверенности. – Тебе жить положено, товарищ Богоробов!