Владимир Турбин - Exegi monumentum

По дворику пробежать: двадцать третий...

Сережа знает, что бегу к нему. Дверь, наверное, приоткрыл, хоть это строжай­ше запрещено.

Двадцать четвертый залп...

— Сереженька, милый, я так спешила! Знаешь, я загада...

И вдруг: двад-цать пя-тый...

Сережа:

— Что это?

И тотчас же телефон визгливо звонит.

Сергей берет свою гостью за руку, тащит в глубь комнаты. Свободной рукой снимает телефонную трубку. Слушает. Торопливо записывает в журнал.

— Не мог же я ошибиться: двадцать пять было залпов. А тут еще...

— Осквернение? И, конечно, по вашей части, политика?

— «Анархия — мать порядка», как тебе нравится, а?

— Написали? На ком же это?

— У метро «Кропоткинская» кто стоит? «Происхождение семьи, частной собственности...»

— «...и государства». Слышала. Фабрикантом его наши труженики называют. Энгельс, так? На нем написали?

— Ага.

— А почему же все-таки двадцать пять было залпов, Сереженька?

— Ох, дорогая, не знаю; только чувствую, и тут неладное что-то творится.

Так и закончился праздник и у нас, в УМЭ нашем; и у гуру Вонави; и в конспиративной квартире, в КОН, что в Столешниковом переулке запрятана.

Дружба Яши (Тутанхамон) и Бори (граф Сен-Жермен) прошла несколько фаз.

Познакомились они у меня: я менял двигатель «Жигулей», потом мы пили, втроем: обмывали новый мотор. Яша и Боря воспринимали друг друга враждебно, царапали друг друга колючими взглядами: ревновали, что ли? Скорее же всего рознь их носила характер идейной борьбы: уж так повелось на Руси, что, где двое сойдутся, там идейная борьба начинается, философская рознь.

В те поры Боря был крайним материалистом. Неустанно манил его образ какого-то собирательного секретаря райкома (до обкома бедняга не мог подняться даже мысленным взором; тут уже начинался Олимп, для него недоступный). «Они же все могут! — то ли стонал, что ли рыком рычал Борис.— Все, все-е-е!» Он рассказывал мне об оргиях партийной верхушки, отголоски которых иногда доно­сились до его черной, измазюканной отходами масел ямы: под видом морских учений устроили себе развеселую морскую прогулку на таинственном, особо засекреченном крейсере. Я был не в силах разубедить Борю в тотальном могуще­стве секретарей райкомов, носящихся по волнам морей на таинственном, подоб­ном Летучему Голландцу, атомном крейсере с бабами, безобразно надравшихся и, должно быть, пьяно рыгающих и визжащих. Не мог в этом преуспеть и Яша, бывший, говоря весьма относительно, крайним идеалистом. Боря слушал нас, недоверчиво хмурился и в ответ сбивчиво повествовал о новых и новых похожде­ниях никогда не унывавшего партактива.

Что до Яши, то он стремился жить всего прежде возвышенными интересами духа. И тут...

Материя всегда завидует духу, сознавая свое несовершенство в сопоставлении с ним: дух нетлен, и в этом смысле он неизмеримо совершенней материи; а стремление материи увековечить себя в пирамиде, в памятнике — плод пополз­новений ее достичь бессмертия, лишь духу доступного. Зарабатывал Боря много. Много он тратил, но много копил. Копил, копил, а до власти секретаря райкома было ему далеко, как до звезд. Зато начинала манить духовность. Та духовность, доступ к которой, как это неожиданно выявилось, оказался не больно уж труден: высоты духа, а вместе с ними и блеск власти над миром подлунным маячили где- то рядом; и Яша — Боря узнал об этом с некоторой завистью — уже приобщился к этой духовности: переходы из материального плана в ментальный, из менталь­ного плана в астрал, беснование вокруг нас злобных духов, инкарнации, степени посвящения, космическая подпитка...

Тут-то и явился гуру Вонави. Состоялось посвящение Яши в ранг фараона, а вернее, открытие в нем фараона. Обратившись в Тутанхамона, Яша стал взирать на Борю совсем уж свысока. Яша ввел своего потерпевшего поражение друга в дом Ивановых, а дальше — известное дело: в Боре всплыл Сен-Жермен.

И сидят они теперь в пивном зале, перед каждым — по кружке.

— И отправишься в восемнадцатый век? — Яша край кружки солью присы­пал.

Боря пожимает плечами, пену сдувает:

— А как же! Ты мне только подскажи, восемнадцатый век, это какие собы­тия? Пугачев?

— Подковаться надо тебе. Ты, пожалуйста, не обижайся, только я тебе пару-тройку хороших книжек подброшу.

— Не надо мне книжек.

— А деньги? Продается... 17 лет... на театре балеты... Ты поинтересовался, почем? Да и с чем ты в восемнадцатый век трансплантируешься, с Лукичом нашим, на бумажках оттиснутым?

— У меня кресты будут, кольца, все рыжики. Пробы самой высокой. Вещий голос учителю был: пятьсот просят.

— А что, Боря, как застукают тебя? Догадаются?

— Нет, не догадаются. Понимаешь, раз уж я их современник, я не проврусь, хоть бы ни словечка не мог сказать, как тогда говорили.

— А что к Магу придется идти, в ножки кланяться, тебе не противно, что он год жизни у тебя сострижет, не страшно?

— Что значит страшно или не страшно? Да для учителя я все сделаю, все!

— Ладно, Боря. Закругляемся, что ли?

Идут, обнявшись, вдоль Чистых прудов, по бульвару, друг дружку поддержи­вают.

Маг был болен.

Он покоился на высоком ложе, синим ватным одеялом прикрылся. Ложе Мага возвышалось в некоем как бы алькове, в глубине здоровенной комнаты с дубовым старинным паркетом. Окно — огромное, мутное, годами не мытое — выходило во двор, который со всех сторон обступали дома-слоны, неуклюжие, серые, но все-таки жилые дома, дома, а не обезличенная жилплощадь: строили их добротно, в начале столетия.

Маг был болен. Магу достаточно высокой степени посвящения, причем посвя­щения настоящего, посвящения, приближающего к созерцанию глубочайших глу­бин, ничего, конечно, не стоило стряхнуть с себя липкий грипп, головную же боль передать... Ах, да чему угодно: старой бронзовой лампе; больничной белой плева­тельнице, что стояла на резной ореховой тумбочке возле ложа; а то и самой этой тумбочке.

Но подобное было запрещено. Был запрет расточать свою силу. Было велено жить, как все, ибо вовсе не затем, чтобы сделать свою жизнь безболезненно сладостной собирают маги драгоценную энергию, исходящую из темных глубин народного быта — из истошных воплей пьянчуги, которого колошматят в мили­ции, из семейных скандалов, из отчаянных материнских молитв да и просто из перебранок в автобусе, в заунывных очередях за картошкой — и текущую к ним неочищенной, необработанной. А ГУЛАГ, бессмертные лагеря! Сколько тягучей, вязкой, тяжелой энергии исходило из них и исходит сейчас: Вологодчина, Коми АССР, Северный и Южный Урал, Красноярск. Бараки, бараки; и несть им числа; и матерщина там, и стоны, и вопли. И вместе с матом, из которого, по чьему-то не лишенному достоверности наблюдению, родилась Российская революция, вместе со стонами клубится вокруг бараков та же энергия, и собирают ее специально к тому предназначенные незаметные люди в капитанских, в майорских погонах — посвя­щенные и связанные суровым обетом молчания. Они-то — те самые... Маги, в общем, они.