Владимир Турбин - Exegi monumentum

— А вы в Белых Столбах работаете? — неожиданно для себя самого вдруг полюбопытствовал я. Моя гостья аж вздрогнула — почему, это понял я позже, углубившись в манускрипт убиенного: там описываются и безумцы, коих препро­вождают в известное подмосковное богоугодное заведение, в скорбный дом; но об этом я тогда никак догадаться не мог.

— Нет, зачем же? — оправилась собеседница.— Сейчас много медицинских кооперативов, я в одном из них. Я не предлагаю вам наших услуг, потому что область у нас, как вы сами понимаете, деликатная. Но бывает, знаете ли... И тогда, разумеется... Но когда появится маленький, я работать не буду. Два года. Что-то мне, конечно, заплатят; но мы будем втроем: моя старенькая мама, малышка и я. Если рукопись издадут, муж буквально спасет нас от нищеты. Вы же... Я повторяю, наступает время деловых отношений. Время честного слова. Соглашайтесь! И скажите мне, на сколько процентов вы...

Я — в смущении:

— Погодите вы о процентах, я же должен сначала прочесть эти самые... Да, записки, как вы изволили выразиться.

— Ах, конечно, конечно! Я их принесла с собой...

И, не дав мне опомниться, достала из спортивной сумки хлорвиниловый пакет с рекламой сигарет под названием Camel; из него — толстенную папку:

— Вот,— сказала,— читайте.

Я покосился на папку, раскрыл ее. Полистал. Машинопись сбитая, а какие-то куски написаны от руки. Перечеркнуто много, многое подклеено. Есть вообще разрозненные листочки: ни конца, ни начала. Но именно хаотичность записок сообщала им какую-то подлинность; я почувствовал: надо прочесть.

Отодвинул папку, погладил ее ладонью:

— А скажите, раз уж вы об этом мне стали рассказывать... Его, вашего мужа, как же? И стрелами почему? Ночь, Москва в перепое, я же знаю новогоднюю ночь. И идет человек по Ю-скому переулку, а его из лука...

— Да, вдогонку ему... из лука. А точнее, из арбалета. Самострела, по-нашему: это лук, но лук, вставленный в такое... как бы в ружье. Возвращаемся, выходит, к истокам: и бесшумно, и дальнобойность... Эксперты считают, дальнобойность приличная, метров за сто можно человека убить.

— И кто же его?

— Ни-че-го я не знаю! Муж считал, что книги иногда убивают своих создате­лей. Не герои даже, а именно книги. И герои тоже. Так возьмете вы то, что я принесла вам? — И в глазах из-под модных огромных очков опять полыхнула надежда.

— Хорошо, я возьму.

— Спасибо! От меня, от малышки.

Ушла. А записки остались...

Я работал над ними прилежно, старательно; и трудиться, по правде сказать, пришлось много: человек набрасывал их в течение нескольких лет, они явно были начаты в годы безвременья и тотального контроля над мыслями, а окончены — прерваны! — в начале невиданного разгула демократии и гласности. Что-то было недоговорено, зашифровано. Очень многое повторялось.

Я кроил, я подклеивал один фрагментик к другому. Сокращал. Но в записках нет ни единого слова, написанного мной: все написано неизвестным лабухом — так на профессиональном жаргоне называют себя коллекторы, собирающие с нас, как выяснилось, психическую энергию.

Поверх рукописи, местами аккуратно отпечатанной на машинке, а местами наспех набросанной карандашом, растрепанной и раздерганной, в переданной мне папке лежали записные книжки. Но все это вместе, на мой взгляд, смогло составить достаточно цельное повествование: перед нами — история последних лет жизни одного из добродушных, отзывчивых, чем-то раз и навсегда перепуган­ных и в общем-то несчастных московских интеллигентов, влипнувших, как теперь говорят, в экстремальную ситуацию.

Неказисто она поведана, но она достойна внимания, и, я думаю, с ней следует ознакомиться...

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

— Вы нам подходите,— как-то празднично выложил мне кругленький, сдоб­ный человечек в светло-сером костюме; правда, получилось у него не очень отчетливо, потому что во рту у него, как я догадался, хлопал, клацал съемный протез, видимо, недавно, дня два или три назад, туда ввергнутый. Человечек засунул в рот палец, поковырялся там, что-то подправил, наладил и опять с суровой приветливостью уверил меня, что я под-хо-жу.

Стены голые, масляной краской когда-то покрашенные. Окон нет: помещение, а не комната. Но портрет на стене имеется: Ленин, конечно. И цветочек бумаж­ный розовый в рамочку воткнут: это, видимо, в честь уже близких праздников.

— И товарищ,— человечек заговорщицки шмыгнул глазами на устроившую­ся поодаль, в тени, непроницаемую и похожую на средней величины монумент фигуру, тоже в сером костюме, но потемнее,— и товарищ считает, что вы нам подходите.

Снова поковырял во рту, проверил протез; вынул палец изо рта, достал носовой платок, вытер палец (а на пальце — жирное золотое кольцо, обручальное).

— С идеологом нашим, с полковником Смолевичем Владимиром Петровичем, вы недавно имели обстоятельную беседу; медицинскую комиссию вы прошли на ура. И по прочим параметрам проверяли мы вас всесторонне. Как говорится, просвечивали. Все в ажуре. О’кей. У нас вопросов к вам нет. Нет же? — покосился на того, непроницаемого, монументально-безмолвного.

— Сестра у вас в Венгрии? — выдвинулся из тени безмолвный.

Мать честная, да он же совсем молоденький! Юный даже; но глаза-то уже искушенные, опытные и куда-то манящие. Рот, о коем хочется сказать уменьши­тельно: ротик. И прибавить словечко, которое тотчас напрашивается: чувствен­ный. А над чувственным ротиком — усики.

— Спохватились,— с укором отбился я, уже зная, что доля дружеской фами­льярности, дерзкой, хотя все-таки и умеренной прямоты в случаях, сходных с моим, весьма допускается. — С полгода как вернулась она, в Безбожном переулке живет. Час тому назад я у нее чай пил. Между прочим, с ликером.

Оба переглянулись. По-моему, одобрительно: «Каков, а?» Непроницаемый юноша снова спрятался в тень:

— Да, знаете ли, и в нашем ведомстве неполадки бывают. Бывают, бывают, теперь непогрешимых из себя мы не строим.

И тот, что с протезом во рту:

— Вы нам подходите. Курс обучения четырехмесячный, а если придется ускоренным темпом, то месяца три. Занятия три раза в неделю: понедельник, среда вечерком, суббота с утра. В процессе учебы стипендия. Большая...

Он назвал сумму обещанных мне рублей, число было внушительным, почитай что равным моей зарплате, зарплате кандидата эстетики. Но опять у бедняги протез соскочил с десны; получилось: «фипенди... вублей...» Он сокрушенно по­смотрел на непроницаемого; все пришлось повторить сначала: в рот пальцем... платочек... спрятал платочек в карман пиджака... Наконец назначенную мне сумму обозначил он твердо. Уточнил:

— А по ходу прохождения практики набежит и надбавка... Питание на льготных условиях: талончиков вам оборудуем... икра, балычок, медициной одоб­рено. Условия последующей работы в общих чертах вы знаете, а детально вам все разъяснят, когда руководство найдет своевременным.