Владимир Турбин - Exegi monumentum

Сделал паузу и опять повторил:

— Подзаправиться, да-с...

В комнате, что примыкала к прихожей, стоял премиленький столик, зеленый хлопотливо его обошел, оглядел, руками-крылами взмахнул, показывая гостю на кресло. А на столике — вазочки, блюдца, тарелочки.

Память, мученицу-память строгали рубанком, напильником. И запомнить, что ел и что пил, не смог слесарь-граф; но твердо запомнил он: лакей и хозяин ни разу не появились одновременно, вдвоем; один выходил, прихрамывая, другой почти в ту же минуту входил, и менялись они порою так часто, что, когда Боря поднял рюмку с каким-то изумрудно-зеленым напитком, ожидая, что хозяин, по обычаю, притронется к ней своей рюмкой, хозяина напротив него уже не было, а напротив него вырос черный лакей, хохотнул исподлобья глазами, и Боря — не ставить же рюмку на стол! — был вынужден выпить напиток один, и тогда в голове его что-то запело, заиграла музыка, менуэт. И опять напротив него сидел гостеприимном хозяин и, подавшись корпусом к Боре, прошелестел, прошептал:

— Приведут-с. Сей же час приведут... их... Одеваются оне...

Сквозь музыку насторожился Боря:

— Это кого же «их»? За одной я пришел... семнадцать лет... на театре балеты... в тамбуре...

— В точности так,— пожевал губами зеленый,— В точности так изволили все запомнить. Однако же сказано было, что про-да-ет-ся одна, а всего-то их две-с. Две девки-то, сестрицы оне-с, близнецы.

Тут в пронизанном музыкой сознании Бори мелькнуло, что и шеф его, всемогущий гуру, говорил о двух девочках-близнецах, но на этом он, гypy, и изволил остановиться (проникался Боря церемонным стилем общения позапрош­лого века). А какую ему надо выбрать, про то не было сказано; выбор, стало быть, предстоит совершить самому. «Что ж, и выберу»,— мрачно подумал Боря, посте­пенно входивший в роль владельца крещеной собственности. И подумал весьма своевременно.

Распахнулась дверь слева от Бори — вошла девушка в сарафане каком-то огненном, алом; распахнулась дверь справа — появилась точно такая же девушка, но в оранжевом сарафане. Обе встали у притолоки, обе разом, не поднимая глаз, поклонились.

— Извольте взглянуть-с,— сердито сказал зеленый,— Екатерина, Елизавета. Как же-с, сестры. Тут уж так, господин поручик, извольте выбрать; извольте-с, хотя, смею я полагать, оно, может, и затруднительно. А мне... — тут зеленый вроде бы искренне всхлипнул, достал огромный платок, слезу вытер,— мне что ж...

А девицы оне добротныя и хорошаго поведения. Катя, Лизонька, подойдите да попотчуйте его благородие, господина поручика, на дорожку вишневым, домаш­ним.

И опять перед Борей бокал на хрупкой, тоненькой ножке, хрусталь несомненный; а в бокале густо-красный напиток.

А эти две поют, танцуют, и какие-то красиво расшитые тряпки взялись откуда-то, значит, демонстрируют мастерство, это они расшили...

— Девушки,— взбеленилась в Боре игривость,— во-первых, дайте уж хоть на ряшечки ваши взглянуть, поднимите ясные очи,— и Боря с трудом поднялся из кресел. И оранжевая (Лиза), и красная (Катя) дружно, будто спаренный агрегат какой-нибудь, подняли личики и взглянули на Борю синими брызгами глаз,— ох, глазищи же... во-вторых, надо бы мне вас спросить, а уж вы скажите мне чест­но,— кажется, понял Боря, чего именно не хватает для полноты, без которой — какое же крепостное право? И, пытаясь показаться суровым, строгим, хотя вышло развязно, набравшись храбрости: — А вас на ко-нюш-не сек-ли? — сказал и икнул.

Обе глянули друг на друга вопрошающе и встревоженно. Как-то даже не поняли. Катя вспыхнула, покраснела, будто отблеск от сарафана сверкнул на личике. Лиза, та ничего, не смутилась. Была, видать, посмелее, сказала с достоин­ством:

— На конюшне-с? Нет-с, не секли. Мы хорошаго поведения, а секут, когда баловство...

— Мы хорошаго поведения,— поддержала сестричку Катя,— мы белье шить горазды, и на балете... Никогда ничего-с... А по балетной части нас к французу возили, на Поварскую, так там никогда-с не секут...

— Никогда-с,— передразнил ее Боря. И совсем несолидно икнул. И сверкнуло в башке обалделой — он понял, понял...

Кончаются у Васи каникулы. Жена моя — бывшая — уехала по архивным делам куда-то, в Семипалатинск, по-моему: что-то связанное с Достоевским, насколько я понял. Ее матушке Вася, кажется, надоел, да и лечится она то и дело. Стало быть, подфартило мне: взял я сыночка к себе, и живем мы с ним, поживаем, не тужим. Через день, а то даже и через два я отправляюсь в УМЭ принимать экзамены, и Вася, сонненький еще, пробормочет мне из постельки: «Счастливо тебе... принимать... пока...» Я отъеду, беспомощно побуксовавши по льду перед домом, выкачусь на посыпанную песочком большую улицу. А Вася будет домовни­чать: будет грустно смотреть мой старенький телевизор или перелистывать худо­жественные альбомы.

А студенты будут жечь меня ненавидящими взглядами, нервозно перебирая исписанные заметками листочки, по-солдатски старательно талдычить мне, что Белинский поначалу некритически воспринял идею Гегеля о разумности всего действительного, но потом образумился и стал на революционно-демократический путь, хотя революционером-демократом он все же еще не был.

Я выслушаю порцию рассуждений о Белинском и о Чернышевском, загляну на кафедру и услышу: с одной стороны, идет устрожение, и надо нам держать ухо востро и не распускать языки, но, с другой стороны... «Только ти-ше,— приглушен­но скажут мне,— ти-и-ише, но, кажется, здравый смысл берет верх, даже самого Баранова поприжали, выводят из политбюро...» Еще скажут что-нибудь о неглас­ных особых правилах приема экзаменов у студентов из капиталистических стран: да, конечно, поблажек им делать не следует, но, с другой стороны... они же платят ва-лю-той, а валюта государству необходима.

И я еду домой, домой...

Так и живем мы с Васей: двое мужчин, с полуслова способных друг друга понять.

— Вы о чем же-с,— это барин вошел.— Звали-с? А я, смею доложить вам, не без умысла вас покидал-с, поелику знаю я, изволите вы поспешать, а затруднение в выборе вами, я полагаю, нечаянно. Однако же сказывал мне камердинер мой, что видеть меня вам желательно, и что выбор вы сделали. Какой же из красавиц моих оказали вы предпочтение-с?

— Ик,— икнул неожиданно Боря.

— Водицы рекомендую вам выпить,— строго барин сказал. Он менялся с каждым мгновением, становился он суше, тон его речи неуловимо, но внятно давал понять Боре, что пора и кончать.— Катя, Лизонька, ну-ка, воды его благородию!

Обе тотчас же скользнули к столу: Катя из прозрачного — хрусталь, настоя­щий хрусталь! — графина бережно налила в стакан, Лиза стакан на подносике Кате передала, та подплыла к графу-слесарю, поклонилась русой головкой.

— Ик,— икнул Боря. Стакан захватил, выпил залпом, давясь, стыдливо отвернувшись от девушки, и тем же жестом, которым отдавал перчатки пугающе­му камердинеру, не глядя, поставил стакан. И зазвенело стекло, а то даже хрусталь, вероятно, потому что кто их там знает, бар московских XVIII столетия, из чего у них питьевая посуда была сработана. Но факт тот, что: за-зве-не-ло стекло-хрусталь. Обернулся: осколки на вощеном паркете сверкают, а Катя...