Владимир Турбин - Exegi monumentum

Но я забегаю вперед; хронограмма моя опережает события. Возвращусь-ка к началу, к занятиям в нашей УГОН: пока Боря Гундосов, как вскорости выясни­лось, покорял не подвластное человеку время, я спускался в тоннели центра Москвы, аккуратно приходил на уроки.

А Леонов уже тут как тут:

— Семинар у нас нынче будет необыкновенный, товарищи! Пройдем в де­монстрационный зал, туда, где Лукичи... гм, да... В общем, где Лукичи перед вами... вибрировали. Но сегодня не Лукичи, а скорее наоборот. Может, страшно покажется, но вы же храбрые, да и меры безопасности приняты все. Как, Ляжкина, приняты меры?

Леонов и Лидия Ляжкина после памятного случая подружились: пастырь наш оказался не лишенным одаренности педагогом; началось с того, что, разговаривая с девочкой, он стал от души, обаятельно улыбаться. Потом начал поручать ей какую-нибудь работу, для которой требовалось его особенное доверие: никому не доверяет, а девочке доверяет. А много ли надо девочке? Она, кажется, начала привязываться к суровому шефу, во всяком случае, она смотрела на него прозрач­ными, ласковыми и почему-то умоляющими глазами: так смотрят на мужчину, которого умоляют не уходить из семьи. И одна из дам-кариатид уже произнесла однажды с чисто женской многозначительностью: «А Лидочка Ляжкина к нашему лидеру неровно дышит, заметили?»

В тот метельный январский вечер Ляжкина пришла часа за два до начала занятий, в демонстрационном зале трудилась: что-то там убрала, помогла расста­вить. А сейчас она стояла у дверей ведущего в зал коридорчика, улыбалась. В ответ на игривый вопрос Леонова тихонько кивнула: да, меры безопасности приняты.

Идем коридорчиком; как всегда, гуськом друг за другом. Вошли в зал, озираемся. В почти полной темноте неуверенный голос, с кавказским акцентом:

— Ничево нэ понимаю, зачэм зоопарк под землей?

— Ой, и правда! — Это кто-то из девушек, Люциферова, кажется: говорит она низким контральто, у нее тяжелые, красные руки прачки. Кажется, попала она сюда по знакомству: папа ее — член какой-то высокопоставленной коллегии, возможно, что и коллегии КГБ. Оказывается, даже для того, чтобы несколько часов в месяц в виде кариатиды или Зои Космодемьянской на морозе или под дождем проторчать, нужны связи, вульгарный блат. И богинь античных, мне говорили, все-то больше по блату лабают генеральские дочки да внучки; разде­ваться, оказывается, им очень и очень нравится, сбор психоэнергии у них гаранти­рован. В Ленинграде, конечно, не сахар: настоишься в Летнем саду, натерпишься всякого. А в Москве все больше под крышей, в музее: чисто, тихо, тепло. Плохо, что ли? Но для этого нужен блат, и немалый.

Люба ойкнула, а Леонов в ответ хохотнул:

— Зоопарк? Ух ты, догадливые какие! По запаху догадались, что ли?

Вспыхнул свет. Был он мягче, чем в прошлый раз, когда здесь, в просмотро­вом зале, плясали разудалые Лукичи; с потолка, из-за балок, лился поток лучей.

Мы замерли. Мы, оказывается, стояли на возвышении, как бы на небольшой эстраде. Тесно: впереди нас ограда из стальных серебристых прутьев, прутья плавно изгибаются вверху, они загнуты внутрь ограды. Над головами тоже ограда: мы как бы в клетке. Девушки щебечут, и сходство наше с птичками в клетке становится от этого уж совершенно явным.

Мне Лиана Лианозян шепотком:

— Что ж, выходит, попали мы все-таки в подвалы ЧК?

А Леонов:

— Всем стоять на местах, выхожу только я! — И, открыв незаметную дверцу в ограде, калиточку, чуть пригнувшись, выходит из клетки. Решетчатая дверца за ним защелкивается. В руке у него всегдашний его инструмент — пластинка с кнопками дистанционного управления. И еще откуда-то взялся хлыст — тонкий, гибкий и длинный. Никто ничего, разумеется, не сказал, но я уверен, что многие внутренне вздрогнули и мелькнуло чудовищное: «Для кого этот хлыст? Неуже­ли...» И у каждого черной искоркой проскочило: «Не для меня ли?» Люциферова даже отмахнулась от этой мысли, как от мухи отмахиваются.

А Леонов:

— Му-зы-ку!

Заиграли марш Дунаевского из давней кинокартины «Цирк». Луч прожектора упал на противоположную стену, едва различимую вдалеке. Широкие ворота в этой стене неторопливо раздвинулись, что-то там, вдалеке, сверкнуло.

Марш нарастал. Мирная популярная цирковая мелодия здесь, в подземелье, звучала по-сатанински, захлебываясь, беснуясь.

— Ой,— прижалась ко мне Лиана.

Издали, от противоположной стены, к нам приближались лошади. Впереди вороной буцефал, скорее всего, жеребец: опущена голова, пышный хвост помахи­вает туда и сюда.

За ним четверка золотисто-рыжих, квадрига.

И еще жеребец — тяжелый, окованный латами. «Па-па,— мелькнуло в памя­ти,— а мы с тобой пойдем в тот музей, где есть рыцари?» Ага, понимаю, в чем дело: нам сегодня показывают анималистические объекты, животных, оттого-то и пахло в зале зверинцем. Мы с Васей моим любили ходить в Музей изящных искусств, а там, как известно, едва лишь войдешь, громадина-рыцарь стоит на лошади.

А лошади шли, взрывая песок копытами: жеребец, что под Юрием Долгору­ким; жеребец из музея, построенного батюшкой поэтессы Марины Цветаевой. И с кровли Большого театра квадрига.

Кукарекнув, взвился, взлетел петух. Где такого нашли? Кило десять, не меньше. Золотисто-красный, веселый. «Такому,— подумалось мне,— клюв не так-то просто будет срубить, такой петел за себя постоит!»

— Постоит,— шепотком мне поддакнул Леонов: прочел мою мысль, уважаю. Не фанфаронит, не хвалится, гуру из себя не строит, а мысли читает!

— Есть такое дело, читаю,— улыбнулся чуть-чуть, будто бы прося извине­ния.— Но не все мысли, а только те, что касаются нашей работы. А гуру... Если вы о том же гуру, которого я имею в виду, то... Об этом потом, а сейчас глядите, глядите!

Я гляжу, а руку Лианы, оказавшуюся в моей руке, не отталкиваю. И мы, лабухи, кооптированные исполнители ролей монументов и памятников, собирате­ли психоэнергии, восторженно ахаем: шествует хряк-кабан — гора, туша мяса. Это знаменитый хряк с ВДНХ, он когда-то бронзовел у скотоводческого павильона. Говорят, его изваяние копирует доподлинного кабана, точно такой же величины; но живой прототип изваяния, надо думать, давно сожрали, зато бронзового дубле­ра на пьедестал возвели. То-то ПЭ насбирал!

— А что ж,— говорит Леонов,— и насбирал. Любуются на него, дивятся, прикидывают, сколько бы из него получилось сосисок, а ПЭ и течет.

— И не брезгуете?

— Чистоплюйство,— назидательно поднимает палец Леонов.— Партия навсе­гда от него отказалась: мелкобуржуазное чистоплюйство. По метахимическому составу, по структуре ПЭ одинакова, что с Аполлона Бельведерского, что с хряка. На него значительная часть населения, граждане еврейской национальности да татары, узбеки разные поглядят да и плюются, бывает, пережитки суеверий иудейско-исламских, а нам-то и ладно. Нам без разницы, все собираем, все народу на пользу идет: и сосиски, и ПЭ получаем. А в общем давайте смотреть.