Владимир Турбин - Exegi monumentum

Мне достался... Островский! Удача! Начинать с Карлуши мне не очень светило, сидеть сиднем во дворике доходягой Гоголем монумента Андреева — тоже.

Маркс, к немалому моему удовольствию, выпал Лаприндашвили: жребий снова свел меня с этим немудрящим выходцем из Сванетии. Значит, будем мы возвышаться друг напротив друга, друг на друга поглядывать. Элегантным же дамам предстояло непринужденно прогуливаться между Малым театром и скве­ром, останавливаться у наших подножий. А ввиду того, что дело это по ночному часу рискованное, «Метрополь» всегда был известен как место фланирования ночных дев, дамам будет придана группа охраны, ГРОХ: молчаливые молодые люди в низко надвинутых шляпах, в затемненных очках, в одинаковых коротких плащах.

Чуть начнет к легкоранимым дамам клеиться ищущий острых ощущений командированный из далекой глубинки хозяйственник или подгулявший темноко­жий стажер из Университета Лумумбы, молодые люди сумеют встать на их пути ко греху, одним видом своим показывая, что, пожалуй, разумнее им исчезнуть.

Появилась... Батюшки, как я был изумлен: врач-грузинка, которая осматрива­ла меня на медицинской комиссии, восхищалась моими аккумулирующими спо­собностями и сулила мне место на вершине Казбека. Улыбнулась: узнала. Но прижала палец к губам, разложила стерильную салфетку, флаконы со спиртом, с отвердителем и с розовой жидкостью, это и было крепительное. Отвердитель вливала в вену, а крепительное оказалось мятно-прохладным и на вкус сладкова­тым. Незаметно нарисовался гример, совсем еще юноша в сером халате, кое-где заляпанном краской под бронзу. Деликатно взял меня за подбородок, запрокинул мне голову. Я почувствовал себя бородатым. А вообще-то передать, что я ощущал, превращаясь в драматурга Александра Островского, трудно. Да и надо ли пытать­ся передавать? Я вживался в образ; и, по мере того как я становился им, какие-то фигуры у меня перед глазами поплыли: и купцы в суконных поддевках, в сапогах бутылками, и дородные девушки, а за ними суетливые, говорливые свахи и кочую­щие по Руси скитальцы-актеры. Нас о чем-то подобном предупреждали: вливанию отвердителя сопутствует легкий гипноз; и повесе, Пушкину, начинает мерещиться что-то из «Капитанской дочки», мелодичнейшие стихи, непристойные строфы «Гаврилиады». Трудно в роль Лукича входить: видятся партийные съезды и кон­ференции, неотступная клуша Надежда Крупская; пенсне Троцкого сверкает, исторгается дым крепчайшего тютюна из трубки Сталина-Кобы. Это мне довелось испытать потом, но пока я чувствовал себя драматургом, посылающим луч света в темное царство.

Итак, я уселся в кресло. Смешно, что стоит оно под открытым небом, на площади. Это, полагаю, дефект всех без исключения сидящих изваяний, статуй, неправдоподобие пол-но-е! Понимаю, как мог оказаться на площади или на перекрестке конь; отчего столбом остановился здесь полководец или поэт, это тоже объяснению, как бы то ни было, поддается. Но как оказалось на площади... кресло? Тем не менее на площади оно оказалось, и сижу я посиживаю. Справа от меня Большой театр, прямо скверик с веселыми яблонями, но листочки на них не распустились еще, хотя скоро, надо думать, распустятся. Слева... Слева, вижу, тоже «Аварийная» подкатила, у Карлуши притормозила и тотчас же плавно отъехала: ага, значит, и Лаприндашвили водрузили на пьедестал. Светофор подмигивает мне игривейшим образом.

Поглядел я и вверх. Аполлон — пост труднейший: там же кони участвуют с отвердителем, передние ноги взбрыкнув; человеку, ему стоймя стоять надо, и как только лабух справляется (Боже, Господи великий, не знал я, не знал, какой трагедии доведется мне быть вскоре свидетелем). Аполлон подсвечивается снизу, вся группа стоит незыблемо: может, бог, но может, и лабух, только высшей, полагаю, категории лабух.

А тем временем ко мне человек подошел. Закурил. Поглядел на меня:

— Сидишь?

Я чуть было не ответил: «Сижу!» Вовремя спохватился, глянул на зеваку как мог сурово. А зевака-то, видно, был артистом Малого театра, только что игравшим в какой-то драме Островского. Не в «Лесе» ли? Несчастливцева, бродягy-актера, полагаю, играл, по-теперешнему, так бомжа. Задержался после спекта­кля.

Я решил так на том основании, что мой... собеседник — ибо как же иначе его называть? — произнес целый монолог о драматургии. Из его монолога я уловил: я, Островский, писал хорошо, хотя иногда и растянуто. Что касается нынешних, то они...

— А нынешние халтурят,— доверительно поделился со мной собеседник; и я чувствовал, что сердце у меня начинает покалывать, значит, психоэнергия потекла; датчик принялся еле слышно жужжать.— Да про что и писать-то? — сокрушался актер-полуночник.— Про рабочий класс? Не может у них получиться, потому что такая петрушка с ним происходит... Купцов нет, извели их под корень. Конфликты, брат... Нет их, нету конфликтов,— разводил он руками. Подумал. Бросил мне: — Ладно, ты тут посиживай, ты олицетворяй, брат, традиции. А уж я потопаю, мне аж в Бибирево тащиться, вот так.

Погасил сигарету о мой пьедестал. И ушел. А я вспомнил примету: если первым собеседником мужчина окажется, смена будет удачной. Женщина — улова не жди.

Появилась и женщина. Две. Эти сразу воззрились прямехонько на меня, и одна сказала:

— А, Островскому памятник? Это он про Павку Корчагина написал?

Сердце радостно екнуло. Датчик зазуммерил.

— И про Павку Корчагина,— подхватила другая,— и «Грозу», про Катерину, которая в Волгу бросилась.

— Почему? — расширила глаза первая, и мне очень понравилось, что она проявила хоть какое-то, но все же искреннее участие к поступку неведомой ей Катерины.

— Муж в командировку уехал, а она с одним своим знакомым встречалась.

— И чего?..

— Да их соседи засекли, где-то видели вместе, сплётки пошли... Хорошая вещь, переживательная, только мне про Корчагина Павку больше нравится.

Постояли, подумали.

— А «Рожденные бурей» — тоже он?

— Ага, кажется. Раз «Гроза» его, то и «Рожденные бурей» его. Гроза, буря — это он на революцию намекал, только чтобы цензура не поняла, написал «Гроза», символически, значит. А потом «Рожденные бурей».

И пошли. Датчик смолк, но для первого раза неплохо. Наконец появились откуда-то со стороны Петровки наши девушки, Люциферова и Любимова. Я мало их знал; Люциферова мне казалась актрисой, Любимова, та попроще, экономист, бухгалтер где-нибудь на заводе. В руках у них были цветы, гвоздики какие-то: раздобыли.

Любимова подошла ко мне, шепнула подруге:

— Люб, а Люб? Я цветы ему возложу.

Люциферова:

— Лапочка, цветы для Карлуши.

Сердце начало колотиться сильнее: ПЭ потекла.

— А я хочу этому! — Любимова топнула ножкой в щегольском сапоге.— Может, этот мне больше нравится?