Гордон Хотон - Подмастерье. Порученец

Внутри сидел труп.

По многочисленным порезам и распухшему лицу я узнал женщину, которую не пустили прошлой ночью в Верхнее хранилище. Она меня тоже вспомнила. Улыбнулась и сказала:

— Вы свою радугу нашли?

— Мне сказали, что ее не существует.

— О, существует. Я точно знаю.

Мне не хотелось увязать в очередном разговоре, и потому я забрал десяток пар солнечных очков с верхней полки и все футболки, какие тут нашлись. Футболки оказались белые, дешевые и украшенные простой надписью спереди. Надпись гласила: «АПОКАЛИПСИС: ВОПРОС ЛИШЬ ВРЕМЕНИ». Шортов я найти никак не мог, пока не догадался, что на них сидит мертвец.

— Вы не могли бы выйти?

Она покачала головой.

— Мне велели не двигаться.

— Всего на минутку.

— Нет. Мне здесь нравится. Здесь безопасно.

Я вздохнул. Ничего с ней не поделаешь — если только не вытаскивать ее силой. Я подобрал одежду и уже собрался уйти, но она меня остановила.

— Погодите! Что вы сделали со своими руками?

Я глянул вниз. Руки показались мне такими же, как и обычно: трехпалая левая, четырехпалая правая. Однако впервые со смерти мне хватило ума уловить возможность и готовность действовать.

— Хотите взглянуть поближе?

Она оперлась на меня, подалась вперед, качнулась и выпала на ковер. Я быстро забрал шорты — ярко-оранжевые и красные узоры в виде мигающих пламен — и сложил их поверх футболок и солнечных очков. Нагнулся подобрать их, и тут она с силой вцепилась мне в запястья.

— Как вы умерли? При пожаре?

— Нет. Прошу вас — я опаздываю.

— Вы разве ничего не чувствуете? — настаивала она.

— Совсем ничего. Отпустите меня.

— Вы же мучаетесь.

— Да ну, все в порядке.

— Разве не видите, что они истлели? Не чуете запах плоти?

Хватит с меня — все нормально у меня с руками. Я поблагодарил ее за заботу, вырвался, собрал одежду — но ее вопрос уничтожил во мне уют и заменил его на глубокую тревогу.

Я вернулся к машине. Раздор ждал меня вместе с упомянутым попутчиком. Я тут же узнал его, что не убавило изумления.

Цербер, трехглавый пес.

Адская гончая жадно обнюхивала собравшихся мертвецов, особое внимание уделяя скелетам. Она сочла первых двух неаппетитными, а вот третий для нее оказался неотразимым: несколько секунд попускав слюни, Цербер сомкнул троицу мускулистых челюстей вокруг большой и малой берцовых и надпяточной костей. Скелет воспротивился и энергично затряс ногой в тщетной попытке освободиться. Наконец вмешался Раздор: расцепил челюсти, погладил пса по головам и скормил им что-то маленькое и пушистое.

— Чур не кусаться, — сказал он примирительно. — Хороший мальчик. Лежать. — Он подождал, пока собака подчинится, и обратился ко мне. — Ты опаздываешь — хотя чего я ждал от ходячего… Что скажешь о моем наряде?

Я так сосредоточился на Цербере и его лютом нападении, что совершенно не воздал должное официальному облачению Раздора. Основа его — кимоно элегантно приглушенных оттенков красного, украшенное на груди простой эмблемой в виде клинка. Поверх кимоно, защищая тело, имелся мощный доспех в самурайском стиле. Тряпичный пояс, туго обернутый вокруг Раздорова брюха, завязывался спереди, справа на нем висел кинжал, слева же на поясных шнурах крепился церемониальный меч. На ногах у Раздора были красные носки и пеньковые сандалии в тон. Волосы он умаслил, зачесал безупречно гладко и стянул в узел на макушке. И лучился гордостью из своей косматой бороды.

— Впечатляет, — сказал я.

— Ну? Я подумывал, не одеться ли, как эти прилизанные генералиссимусы с орденами по всей груди, но они теперь повсюду. Хотел, чтоб был, блин, класс. Тут двадцать ярдов шелка.

— Вам идет.

— Тебе не кажется, что в талии туговато?

— Нет. Безупречно по мерке.

— Великолепно! Тогда погнали этих ‘банцов в путь. Приглядывай-ка за Цербером, а?

Он быстро сложил в машину принесенную мной одежду, открыл три из пяти дверей в микроавтобусе и препроводил мертвецов внутрь, одного за другим, применив метод Агрессивного запихивания. Я опустился на колени перед псом. Две головы немедленно облизали меня от макушки до пят, а третья угрожающе зарычала и смерила меня таким взглядом, словно я представлял собой исключительно ходячий ужин. Я отодвинулся на безопасное расстояние и еще раз осмотрел свои руки. С ними совершенно явно ничего такого не происходило — еще три пальца добавить, и были бы без изъяна. Я решил, что изрезанная женщина, должно быть, во время сборки недосчиталась части мозга.

Раздору удалось затолкать б о льшую часть трупов на заднее сиденье, но с двумя скелетами у него не складывалось. При одном его подходе торчали чьи-нибудь ноги, при другом — дверь не закрывалась из-за чьего-нибудь черепа. Третья попытка увенчалась лишь полным ухом оскорблений от одного из мертвецов, которому впился в шею чей-то острый локоть. Казалось, для этой последней пары не было места — ни лежа, ни сидя, ни стоя; в конце концов у Раздора истощилось терпение. С ревом и градом матерщины он выхватил из-за пояса длинный меч и разрубил скелеты на кусочки, аж кости полетели — и в машину, и по всей мостовой. Я нырнул в укрытие, что позволило Церберу ухватить себе пару чьих-то кистей и коленный сустав. Раздор собрал остаток костей и швырнул их в багажник, после чего открыл пассажирскую дверцу.

— Ладно, мальчик, — сказал он. — На переднее. Хорошая собачка. — Цербер послушался, задорно сиганув в пустое кресло, где с удовольствием занялся украденным лакомством. Раздор закрыл дверь и повернулся ко мне. — Тебе назад.

Доказать я этого не мог и свои выводы Раздору объявлять не собирался, однако манера езды у него была несколько хуже, чем у Смерти. Топча сцепление, словно ядовитую змею, дергая коробку передач до полного ее смирения и полностью пренебрегая тормозами, Раздор несся по городским улицам. Он вел быстрее, беспорядочнее и с меньшим вниманием, чем кто угодно на моей памяти, и пока мы добрались до кольцевой, он едва избежал столкновений с уличными фонарями, почтовыми ящиками, светофорами и поздними пешеходами. Он все время либо развлекал Цербера похвалами и угощениями, либо со всей мочи рьяно орал похабные армейские песни. Я занимал себя, глазея на косматые алые игральные кости, висевшие у него на ветровом стекле и мотавшиеся туда-сюда при каждом маневре. Их движение и гул мотора загипнотизировали меня и убаюкали до эдакого транса — где я отчетливо услышал безошибочно мамин голос.

— Что случилось? — спросила она.

— Не знаю, — всхлипывал я. — Плохой сон приснился.

Мне было девять. Личность, отдельная от родителей и окружения, человек, осознающий время. Мама села на край моей кровати и обняла меня за плечи. Мне полегчало, но боль внутри осталась, а снаружи — плач.