Гордон Хотон - Подмастерье. Порученец

— Никого я не люблю, кроме тебя, — говорит он. — Ей-ей. Никого больше.

Ведет лезвием ножа вокруг ее грудей, вниз, к промежности, останавливаясь, где ему нравится, затем вдоль ног и рук, медленно, осторожно. Мне не видно, касается ли острие ее кожи или он держит нож в миллиметре над ней, в миллиметре, что отказывает ей в облегчении безопасного контакта и угрожает возможными короткими пыряющими ударами вниз. Наконец он подносит нож ей к лицу, и я вижу, что нож не касается ее кожи, но зависает в дюйме от ее глаз.

— Если ты меня бросишь, я, бля, убью тебя… Если скажешь хоть что-то, хоть кому…

Он помахивает ножом у нее надо ртом, касается кончиком ее ноздрей. Одно краткое прикосновение — и польется кровь. Но он не хочет касаться ее. Он размахивает ножом еще свирепее, чтобы показать свое намерение, затем подбрасывает нож вверх, словно жезл, и ловит его за рукоятку.

— Ты, бля, скучная корова все равно. Ни у какого пацана в целом свете на тебя не встанет. А если свалишь, я уж пригляжу, чтоб ни один пацан на тебя даже не глянул.

И, кажется, сейчас все закончится. Он обрезает веревки, привязывающие ее к столбикам кровати, и она сворачивается в клубок, тело сотрясается от неуправляемых рыданий. Чуть погодя, когда решает, что все безопасно, она осторожно отдирает изоленту ото рта, поскуливая от боли, когда дергает себя за волосы. Но у него осталось последнее неутоленное желание. Он спускает тренировочные штаны и обнажает черные трусы, достает оттуда вялый кусок плоти и помахивает ей в содрогающуюся спину, дразня ее, как ребенок:

— Последний шанс поглядеть. Другого не получишь. — Она продолжает пренебрегать им, он пожимает плечами и принимается мочиться на кровать рядом с ее головой, капли летят ей в волосы, на шею.

Она резко отпрядывает и в ярости вскакивает.

— Ты, бля, долбанутый.

— Те ж нраицца, ляля.

— Отъебись.

— Когда захочу.

— Отъебись сейчас же.

Он осознает, что утратил власть и над ней, и над ситуацией, унижение не позволяет ему извиниться или остаться. Он направляет остаток потока на ковер, прячет пенис, натягивает штаны и уходит — ненадолго замерев в дверях, чтобы восстановить свое влияние.

— Вызови уборщицу, пусть порядок наведет. Завтра.

Как только он выходит вон, ее всухую выворачивает, она сгребает простыню и вытирает ею волосы, как полотенцем. Трет голову долго, но все никак не успокоится, вновь и вновь пытается устранить дрянь и запах. Затем, словно вспомнив, что за ней наблюдают, бросает простыню и быстро подходит к видеокамере. Глаза у нее красные, лицо обвисло от омерзения, но рот перекошен в странной улыбке.

Рука тянется к объективу, превращается в размытую бело-розовую картинку, затем — белый шум.

От Агентства до ярмарки у церкви святого Эгидия — пятнадцать минут ходу, тем же маршрутом, какой мы преодолели в понедельник утром. Разница в том, что сегодня мы нарядились врачами «скорой помощи». Смерть подобрал себе на Складе ярко-зеленый комбинезон, а в черную врачебную сумку сложил разнообразное немедицинское оборудование. Когда мы свернули к дороге, ведшей к моему давнему погосту, я поделился своими ощущениями по поводу кое-чего, увиденного в кабинете у Шефа.

— Все люди сведены к бланкам, файлам и цифрам… — начал я. — Это так обезличивает. Если все сводятся к набору фактов, и один набор не отличить от другого, жизнь ничего не значит. — Смерть внимательно поглядел на меня, мне стало неуютно и неловко, и я поспешил закончить: — Мало чего помню о том, каким я был, пока жил, — но те воспоминания, какие все же остались, для меня кое-что значат, даже сейчас. Я больше, чем простая статистика.

— Согласен, — сказал он, сочувственно кивая. — Более того, некоторые особенности того, что мы делаем с нашими клиентами, я нахожу все более отталкивающими… Сегодняшний клиент — прекрасный пример. Его прекращение видится мне попросту избыточно изуверским.

Когда мы приблизились, над домами висело желтое зарево, оно делалось ярче, а толпа — плотнее. Люди толкались за свободное место или сбивались в кучки и разговаривали, но всех всасывал залитый вспышками света водоворот на главной площади; мы безвольно втянулись вместе со всеми. На углу впереди высилась спиральная горка, словно шпиль затонувшей церкви. Деревянный спуск обвивал ее из рая в ад, непрестанно сплавляя вниз беспомощный человеческий груз. Хозяин, каштановоликий, усеянный печеночным крапом старик, невинно зазывал прохожих «крутнуться».

— Смотрите в оба, — посоветовал Смерть. — Он может быть где угодно.

Я вглядывался в сотни незнакомых лиц в надежде опознать единственное. Кто-то исчезал в «Знаменитом Ротор-диско» — двухэтажной мясорубке, перерабатывавшей отдельных людей в единую шевелящуюся массу плоти. На смотровой галерее собрался кружок хамов — вид у них из-за разноцветных огней, толстых клубов пара и долбежного ритма диско был дьявольский, — поорать на прыгавшие внизу тела. Других людей выкрадывали хваткие корзины большого колеса, крутившегося и изгибавшегося в вечернем небе. Отчаянные вопли глушил тряский вой старого генератора, рокот толпы, непрестанная музыка. Все больше и больше людей втягивал в себя «Вальсер» [33] «Waltzer» — горизонтальный круговой аттракцион с свободно вращающимися кабинками, обычно центральное развлечение на традиционных шотландских и английских ярмарках. Первый такой аппарат в Великобритании был построен в 1933 г. — головокружительный содрогающийся омут света и звука. Наемные руки наобум крутили кабинки, запрокидывая людям головы, притискивая влюбленных друг к дружке, ублажая публику до тошноты.

Наконец посреди всего этого хаоса я заметил его. Высокий, пузатый, бородатый мужчина в розовой футболке и просторных зеленых шортах, у передвижного бара с закусками, приноравливает рот к источающему пар хот-догу.

Данные из его папки ожили в моем воображении.

1969 год. Ему два года. Он возлежит в полудреме у отца на коленях, смотрит на черно-белые картинки, мелькающие на телеэкране. Картинки показывают космический корабль, похожий на металлического осьминога, и двух снеговиков, что бегут, словно в замедленной съемке, по темной серой пустыне. Снеговики разговаривают, но губы у них не шевелятся и голоса неясны — так отец мальчика разговаривает с ним по телефону издалека.

Но ему неинтересны ни картинки, ни их звуки. Ему неинтересна даже мысль, что эти два человека гуляют по яркому кругу, что сияет в ночном небе. Ему просто нравится не спать допоздна и лежать в полудреме у отца на коленях.

— Это он, — сказал я, наблюдая, как отец гладит мальчика по голове, как меня когда-то гладила мать.