Гордон Хотон - Подмастерье. Порученец

Я пересек главную дорогу, свернул в узкий мощеный проулок, ведший вдоль церкви, и вошел на кладбище. Искал могилы родителей, хотя надеялся, что не найду. Мысль, что они, быть может, все еще где-то живут, была мне источником радости — но нужно было удостовериться. Помнил я лишь участок погребения, который они купили, где-то ближе к стыку южной и восточной стен.

Двинулся по узкой песчаной тропе к железным воротам в дальнем конце, шел медленно, впитывал богатые разнообразные переливы зеленого в деревьях и траве, запечатлевал оттенки цветов в памяти, запоминал ряды надгробий, торчавших, как кривые зубы. Но смелости отправиться прямиком к участку у меня не нашлось. Я уселся в сырую траву в нескольких ярдах от лужайки, где мы со Смертью собирали четвергового клиента — бородача, перемолотого машиной. Слушал ветерок, проезжавшие автомобили, далекий звон колоколов. Впитывал пение птиц.

И увидел отца.

Он с силой налегал на весла деревянной гребной шлюпки, уводя нас от острова в ширь озера за плотиной. Руки у него были кожистые и толстые, как африканские змеи, каких я видел в книгах. Он смеялся.

— Расскажи, — проговорил он.

Он оставил весла скрести по воде и принялся раскачивать лодку. Поначалу тихонько, но, когда понял, что я отказываюсь с ним играть, поймал ритм качки и усилил ее, продолжил.

— Расскажи, — повторил он.

Я не умел плавать, но не боялся. Знал, что он, если что-нибудь случится, спасет меня, а он понимал, как мне все это нравится. Я смотрел, как набухают мышцы у него на левой руке, когда он надавливал на левый борт, и на правой — когда кренился к другому борту. Весла терлись в уключинах, плюхали по воде, сверкающие круги бежали к берегу, откуда, нервничая, наблюдала моя мама.

— Хватит! — пискнул я.

— Тогда рассказывай. — Он дал лодке угомониться и посмотрел мне прямо в глаза. — Кем хочешь быть, когда вырастешь?

И я выдал ему ответ, какой давал всегда. Честный ответ.

— Я хочу быть как ты, — сказал я.

Солнце палило над темно-зелеными деревьями, жар дня высушил траву, пока я на ней сидел. Я уставился в тени позади каштана и надеялся на какой-нибудь знак — отсутствие надгробий или непотревоженный клочок земли. Но весь угол укрывало сумраком. Я едва различал меж двух толстых корней свою могилу.

Придется подойти поближе.

— Все в порядке. Иди сюда… Присядь.

Я сделал, как мама велела, но присел на краешек кровати у ее ног осторожно. Только что вернулся на велосипеде от дома Эми, комнату ярко заливал лунный свет. Мама в ночной сорочке сидела на кровати, попивая ромашковый чай, белая подушка подпирала ей спину. Рядом с ней лежала пухлая грелка, словно заблудившаяся рыба-шар. Я задумался, зачем маме грелка в такую теплую ночь.

— Хочу кое-что тебе сказать.

— Мам…

— Это важно. — Она потянулась ко мне и тронула мою руку, погладила своими пальцами мой большой. Смутившись от ее внимания и прикосновения, я уставился в окно, в ясное черное ночное небо. — Я про вас с Эми.

— Ничего не было, — соврал я. — Мы просто друзья.

— Все в порядке. — Она кивнула. — Но если что-то будет… если ты думаешь, что вы действительно могли бы жить вместе… — Я рассмеялся от неловкости. — …убедись, что ты любишь ее так же, как я люблю тебя.

Эти слова оказались мучительно личными. Я когда-то обожал мамин голос — как возносится и ниспадает тон, ударения в нем, придававшие ей неповторимости. Ее голос был мне так же знаком и необходим, как взлеты и падения моих вдохов и выдохов или биение моей крови… Но время тасует колоду, и сейчас слушать ее было невыносимо: я слишком взрослый, слишком большой. Мне хотелось, чтобы мои чувства оставались тайной.

Я отвернулся, желая уйти, и увидел, что мама смотрит на меня пристально, с той же могучей, неколебимой любовью, какую я ощущал, когда был ребенком. И во тьме ее зрачков я увидел отражение щербатой луны, как увижу ее в глазах у Эми десять лет спустя.

Пригнувшись под ветвями каштана, я заметил, что земляную насыпь у моей могилы уже убрали. Заросшее мхом надгробие осталось, хотя мертвец, к которому оно относилось, теперь разгуливал среди живых. Возникшая из-за этого тошнота и ощущение бесприютности поразили меня. Трудно стоять у собственного надгробия и вспоминать, как все когда-то было.

Я глянул на соседскую могилу с другой стороны дерева. Надгробный камень накренился к земле, возможно, потревоженный корнем. По официальным данным, сосед умер естественной смертью, но сам он всегда говорил, что это врачи его отравили. Думаю, просто выпендривался. Из двоих похороненных позади меня один совершил самоубийство, а второй погиб в аварии. Ничего особенного. Все трое обитателей участков слева были убиты в войну: пулевое ранение, авиакатастрофа, бомба. За пределами этого крошечного кружка спутников о покойниках непосредственно вне его я не знал ничего.

Я опустился на колени и соскреб мох со своего надгробия, но надпись так истерлась, что мне не удалось ни обнаружить значимые даты, ни разобрать своего имени.

Словно стерло всю мою жизнь.

Было Рождество, и мы приехали в приморскую гостиницу. Мы с отцом оказались в лифте, ехали с девятого этажа в вестибюль, где нас ждала мама. Мне было семь лет, я постепенно выбирался из фантазийной стадии детства и учился не верить всему, что говорил мне отец. Но примерно на полпути вниз лифт остановился, и прежде, чем я успел даже задуматься, что случилось, отец запаниковал.

— О боже, — вскричал он, — мы упадем. — Он забегал от стены к стене, заколотил в двери. — Выпустите меня! Кто-нибудь! На помощь!

Его ужас передался мне очень быстро, и я заплакал. Но он не обращал на меня внимания. Лишь носился туда-сюда и все лупил в двери, жал на кнопки, колотился и все повторял и повторял, что мы упадем и погибнем. Но я знал, что ему нравилось играть со смертью, и через несколько минут заподозрил, что он меня дразнит. Я перестал плакать и сел в углу, наблюдая за ним и восхищаясь его актерством. И, само собой, когда лифт вновь тронулся, он успокоился. Заметил, что я сижу на полу, утер пот со лба и присел рядом, чтобы меня поднять.

Я рассмеялся.

Но он не улыбался, и я не сразу сообразил, что на самом деле он не дурачился. Тогда я впервые увидел его таким расстроенным, и меня окатило ползучей волной тревоги. В тот миг холодного ужаса я получил три бесценных подарка: страх падения, страх лифтов и ощущение паники в замкнутых пространствах.

Я встал. В углу погоста, в тени стены, увидел одинокий белый надгробный камень над свежим земляным холмиком.

Уехал я из дома в восемнадцать лет, но все еще оставался ребенком, пусть и был убежден, что вырос. Оставался ребенком и в двадцать один, когда Эми переехала в Лондон. Оставался ребенком, когда бродил по улицам, мыл туалеты, подметал дороги и обслуживал столики. Я до сих пор ребенок — много лет после смерти.