Курт Воннегут - Времетрясение. Фокус-покус

– Если это так необходимо, – сказал Уайлдер с тем же лисьим оскалом. – Должен вам, однако, напомнить, что вы не первый из тех, кто кричит, что человечество вот-вот погибнет. Уверен, что даже в Египте, еще до того, как возвели первую пирамиду, нашлись люди, которые добивались дешевой популярности, вопя: «Все кончено».

– Есть некоторая разница между нашим временем и Египтом до того, как там возвели первую пирамиду… – начал Эд.

– … И до того, как китайцы изобрели книгопечатание, и до того, как Колумб открыл Америку, – вставил Джейсон Уайлдер.

– Точно, – сказал Бержерон.

– Разница заключается в одном: мы, на свое несчастье, знаем, что происходит, – сказал Бержерон, – и тут уж не до шуток. И это послужило поводом для таких самовлюбленных, кокетничающих шарлатанов, как вы, в угоду богатеям, без стыда и совести пакостящим все вокруг, делать вид, что состояние атмосферы, воды и почвы – вопрос жизни и смерти! – можно так же спокойно обсуждать, как и то, сколько ангелов могут танцевать на шерстинке теннисного мяча.

Он разозлился.

Когда эту старую пленку запустили в Афинах незадолго до великого исхода, она вызвала живой интерес. Я смотрел передачу с несколькими своими учениками. После один из них меня спросил:

– Кто прав, Профессор, – борода или усы?

Уайлдер носил усы. У Бержерона была бородка.

– Борода, – сказал я.

Вполне вероятно, что это было едва ли не последнее слово, которое я сказал заключенному перед побегом из тюрьмы, до того, как моя теща решила, наконец, заговорить о своей громадной щуке.

Эпитафия на смерть нашей планеты, которую сочинил Бержерон и которую, по его словам, следовало высечь огромными буквами на обрыве Большого Каньона, чтобы экипажи летающих тарелок увидели ее издали, звучала, помнится, так:

МЫ МОГЛИ БЫ ЕЕ СПАСТИ, ЕСЛИ БЫ НЕ БЫЛИ ПОСЛЕДНИМИ СКУПЕРДЯЯМИ.

Только вместо «последними» он употребил словцо позабористей.

Я больше никогда не увижу Эда Бержерона, не получу от него вестей. Он вышел из Совета вскоре после того, как меня выгнали, и все равно не попал бы в число заложников. Интересно было бы послушать, что он скажет своим захватчикам и что он скажет о них. Он любил повторять мне то, что сказал моему классу в своей лекции: человек превратился в стихийное бедствие. Человек стал смерчем, ураганом и градобитием, человек стал потопом. Так что он мог бы сказать, что наш Сципион – это Помпеи, а толпа беглых преступников – поток лавы.

Из Совета он вышел вовсе не потому, что они меня выставили. Его постигли по меньшей мере две личные трагедии, сразу, одна за другой. Компания, перешедшая к нему по наследству, производила самые разнообразные материалы из асбеста, а асбестовая пыль оказалась одним из сильнейших канцерогенов, уступая разве что эпоксидным смолам и кое-каким радиоактивным веществам, попадающим в атмосферу в виде случайных выбросов, да водоносным источникам поблизости от атомных электростанций и заводов, производящих ядерное оружие. Он сам мне сказал, что чувствовал себя преступником, хотя в глаза не видал ни одной фабрики, производящей эти материалы. Он и продал их за бесценок, потому что Сингапурская компания, получившая их почти задаром, получила в придачу к машинам и строениям все штрафные санкции и длинный список материалов, громадные запасы которых в нашей стране продавать было запрещено. Эти сингапурцы пошли на то, что Эд никак не решался сделать: они сбыли с рук весь «раковый» кафель и черепицу и все прочее развивающимся африканским странам.

А потом его сын Брюс, кончивший Таркингтон в 85-м, гомосексуалист, поступил в кордебалет ревю «Карнавал На Льду». Это бы еще ничего – Эд понимал, что некоторые люди рождаются гомосексуалистами, тут уж ничего не попишешь. И Брюсу было так хорошо в этом айс-ревю. Он не только прекрасно катался на коньках, но и был непревзойденным танцором, может быть, лучшим в Таркингтоне танцовщиком или танцовщицей. Брюс иногда заглядывал к нам и танцевал с моей тещей, просто ради того, чтобы потанцевать. Он говорил, что она – лучшая партнерша, какая у него была, и она о нем говорила то же самое.

Я ей ничего не сказал, когда он, через 4 года после окончания колледжа, был найден задушенным собственным ремнем, в мотеле в Дюбеке, и на трупе насчитывалось около 100 колотых ран. Вот вам снова Дюбек.

ШЕКСПИР

Я считаю, что Уильям Шекспир – самый мудрый человек из всех, о ком я слышал. Впрочем, если говорить начистоту, то ничего тут особенного нет. Мы – невыносимо самодовольные животные, а на самом-то деле просто недоумки. Спросите любого учителя. Да нет, учителя можете не спрашивать. Спросите первого встречного. Собаки и кошки куда умнее нас.

Если я и говорю, что члены Таркингтоновского Попечительского Совета – болваны и те, кто втравил нас во Вьетнамскую войну, – болваны, то вы, надеюсь, поймете, что себя я считаю первейшим болваном из всех. Ну посмотрите, до чего я докатился и как я из кожи лез, чтобы оказаться именно здесь, и нигде больше. Бац! И в яблочко.

И если я знаю, что мой отец был лошадиной задницей и мать моя была лошадиной задницей, то сам я – не что иное, как лошадиная задница, так? Можете спросить моих отпрысков, как законных, так и незаконных. Они-то знают.

На том заседании Совета шансов у меня было не больше, чем у китайца – на хорошую работу (прошу простить мне эту расистскую пословицу), в основном из-за тех сексуальных откровений, которые Уайлдер держал в папочке. Когда я пытался отбиться от его обвинений, я понятия не имел, что он вооружен до зубов, – а это старинный сюжет самых потешных балаганных комедий.

Я возражал ему, что долг учителя – откровенно беседовать со студентами высшего учебного заведения обо всех проблемах и заботах человечества, а не только учить их предмету, как предусмотрено в программе.

– Только так мы можем завоевать их доверие, чтобы им тоже захотелось высказаться, – добавил я, – и чтобы они поняли, что знания не разложены по полочкам, а неразрывно связаны между собой, что одно вытекает из другого и неотделимо от единственной великой науки, которую мы должны изучать, раз уж нас послали на Землю, – от самой жизни.

Я сказал, что сомнения, которые я посеял в умах студентов, рассказывая о Системе Свободного Предпринимательства и о том, как к ней относился мой дедушка, в конце концов только укрепят их уверенность в этой системе. Я заставил их самостоятельно искать доводы в пользу того, что Свободное Предпринимательство – единственная стоящая система в мире.

– Люди сильнее всего, – сказал я, – когда они опираются на собственные принципы, заставляющие их верить в то, во что они верят. Таким образом они учатся стоять на собственных 2х ногах.