Джордж Мартин - Дикие карты

В конце концов Том Дуглас принял облик Короля ящериц. Черная аура била от него во все стороны, как жар из горна, окутывала слушателей дурманной пеленой. Она производила какое-то призрачное, неуловимое воздействие, как новый непонятный наркотик: одних возносила на вершины экстаза, других низвергала в бездну убийственного отчаяния, одни видели то, о чем мечтали, перед другими разверзалось чрево ада. А средоточием этого полночного сияния был Том Дуглас, который разрастался и разрастался, а вместо его широкого мужественного лица то и дело мелькал широкий раздувающийся капюшон гигантской королевской кобры, черной и грозной, которая металась то вправо, то влево, пока он пел.

Когда песня оборвалась слитным стоном голоса, органа и гитары, Марк очнулся и обнаружил, что по его худым щекам неукротимо текут слезы, он стоит, сжимая в одной руке ладошку Кимберли, в другой — руку какого-то незнакомца, а Питер угрюмо сидит на полу и, зарывшись лицом в ладони, что-то бормочет о декадансе.

Следующий день был последним днем апреля. Никсон оккупировал Камбоджу. По всем кампусам страны, как пламя от разлившегося напалма, прокатилась реакция.

Марк нашел Кимберли на другом берегу залива — в гуще собравшейся в парке Голден-гейт взволнованной толпы она слушала выступления.

— Я не могу! — прокричал он, перекрывая вдохновенную речь оратора. — Я не могу сделать этот шаг... не могу выбраться сам.

— Ай, Марк! — Девушка досадливо тряхнула головой. — Ты такой эгоистичный! Такой... такой... буржуазный!

Она круто развернулась и растворилась в лесу скандирующих тел.

После этого они не виделись три дня.

Марк искал ее, пробираясь сквозь возмущенные толпы, ощетинившиеся частоколами плакатов, которые осуждали Никсона и войну, сквозь пелену дыма от марихуаны, который висел в воздухе, как тяжелый аромат жимолости. Его «суперправильный» наряд притягивал враждебные взгляды, и в тот его первый одинокий день он не раз и не два обходил стороной какого-нибудь неприятного человека, приходя в еще большее отчаяние от собственной неспособности слиться с пульсирующей народной массой вокруг него.

В воздухе пахло революцией. Он ощущал это напряжение, нарастающее, как электростатический заряд.

Марк наткнулся на нее на ночной демонстрации за несколько минут до полуночи третьего мая. Она сидела по-турецки на островке чахлой травы, которой удалось пережить нашествие тысяч протестующих ног, и лениво перебирала струны гитары под усиленные мегафонами звуки речей.

— Где ты была?

Она лишь взглянула на него и покачала головой. Марк опустился на траву рядом с ней.

— Подсолнух, где ты была? Я искал тебя повсюду.

Она наконец-то посмотрела на него, потом грустно покачала головой.

— Я была с народом, Марк. Там, где должна была быть.

Кимберли вдруг подалась вперед и с неожиданной силой сжала его запястье.

— Ты тоже должен был бы там быть, Марк. Просто ты такой... такой эгоистичный. Твой эгоизм — как броня. А ведь ты так много можешь нам дать — сейчас, когда нам нужна вся помощь, какую мы только можем собрать, чтобы дать отпор угнетателям, пока не стало слишком поздно. Выйди из своей скорлупы, Марк. Освободись.

В уголке ее глаза блеснула слезинка.

— Я пытался, — честно ответил он. — Я... просто я, похоже, не могу этого сделать.

С моря тянул легкий ветерок, прохладный и влажноватый, относил в сторону слова, льющиеся из мегафона. Марк поежился.

— Бедный, ты такой закомплексованный! Твои родители, школа — они затянули тебя в смирительную рубашку. Ты должен вырваться на свободу. — Кимберли облизнула губы. — Думаю, я смогу тебе помочь.

Он весь подался вперед.

— Как?

— Тебе нужно научиться сносить стены, как поется в песне. Нужно распахнуть свое сознание.

Пошарив в кармане своей вышитой джинсовой куртки, она что-то вытащила оттуда, зажав в кулаке.

— Колесо, — и разжала руку. На ладони лежала непонятная белая таблетка. — Кислота.

Перед ним был предмет его долгого умозрительного изучения, средство поиска и его цель в одном лице. Легально добыть ЛСД было очень трудно, а пытаться достать ее на черном рынке Марк не хотел из глубоко укоренившегося отвращения, смешанного с инстинктивным опасением того, что эта попытка приведет его за решетку, и это помогало ему отсрочить решающий миг. Ему уже предлагали кислоту прежде — за компанию, но он всегда отказывался, уверяя себя: это потому, что никогда нельзя быть уверенным, какую дрянь тебе подсунул уличный торговец, хотя в глубине души всегда боялся открыть ту таинственную дверь, которую она собой олицетворяла. Но сейчас мир, к которому так хотелось приобщиться, вздымался вокруг него, как море, а женщина, которую он любил, бросала ему вызов и искушала одновременно, и этот вызов-искушение лежал у нее на ладони, медленно тая под дождем.

Марк схватил таблетку, быстро и с опаской, как будто подозревал, что она обожжет ему пальцы. Он надежно спрятал ее в задний карман черных джинсов-дудочек, которые были так основательно заляпаны грязью, что напоминали объект чьего-то неудачного эксперимента с покраской.

— Мне нужно это обдумать, Подсолнух. Я не могу вот так, очертя голову.

Не зная, что еще сказать или сделать, он вытянул худые ноги и поднялся. Кимберли снова удержала его за руку.

— Нет. Останься здесь, со мной. Если ты уйдешь домой, то просто выкинешь ее в сортир.

Она заставила его усесться рядом с ней, ближе, чем когда-либо до этого, и он вдруг сообразил, что на этот раз в поле зрения не наблюдается очередного белокурого активиста-воздыхателя.

— Останься здесь, с народом. Рядом со мной, — прошептала она ему в ухо. Ее дыхание щекотало его мочку, точно трепещущие ресницы. — Ты должен понять, как много приобретешь. Ты — особенный, Марк. Ты можешь совершить столько всего, что будет действительно важно. Останься со мной на эту ночь.

Хотя этот призыв был не столь всеобъемлющим, как хотелось бы Марку, он снова уселся в грязь, и эта ночь прошла в зябком единении: они вдвоем кутались в ее куртку, плечом к плечу, под громогласные призывы к революции — решающему противостоянию с Америкой.

В серых предутренних сумерках демонстранты начали разбредаться. Они вдвоем перебрались в крошечную ночную кафешку неподалеку от кампуса, заказали экологически чистый завтрак, который показался Марку совершенно безвкусным, и Кимберли принялась настойчиво твердить ему о судьбе, которая открывалась перед ним.

— Если бы только ты сумел вырваться из своих собственных оков! — Она протянула руку и сжала его бледные длинные пальцы в своих, маленьких и смуглых. — Когда прошлой осенью я столкнулась с тобой в том клубе, я обрадовалась тебе — думаю, потому, что тосковала по прошлому, хотя оно никуда не годилось. Приятно было встретить дружеское лицо.