Ник Харкуэй - Гномон [litres]

Но ведь всякая смерть нелепа, если подумать?

Ведь ес ли п дум ть серь зно см рть то пр ст бсу д и стр х жиз и я за вс в отв те чт прои шло в т оп ть нет но.

Но .

Но. Но нет. Вот. Держись за это слово. Вот что я.

Я Но.

Я Гномон.

Я Гномон, создание настолько за пределами твоего человеческого разумения, что у тебя в голове я могу уместиться не лучше, чем мир в горшочке меда. Я существую во многих местах одновременно. Для меня это нормально. (Нормально нормально нормально для меня. Меня.)

Но.

Но никуда я не денусь. Ха.

Для меня это нормально. Хоть мне это обычно в голову и не приходит, я разрастаюсь примерно на сотню тел в год, и я, наверное, самый большой цельный человеческий разум, какой существовал в истории. Тут сложно сказать. Некоторые из моих конкурентов – нет, правда, никакой конкуренции, – некоторые из них либо не цельные, либо не человеческие, либо уже и вовсе не разумы.

Знаешь, как это бывает.

Это нормально для меня. (Меня. Меня. Мать.)

Но нет. Только не он. (Он. Он. Он. Он.)

Но. (Он.)

Но теперь я существую и в разных временах так

Надеюсь, вам у нас понравилось?

Но нет, не понравилось.

Но.

Так все иначе, все меняется. Так не годится. Изменение – артефакт времени, а это не время, это обход как…

Два пчеловода. Хрен с ними – это ж пчелы. Но что, если – что, если оба пчеловода вдруг увидели мир глазами своих ульев?

С кем тогда хрен, а? С кем хрен?

Но нет. Не он. Просто – все меняется, вот и все. Трудно понимать и думать обходом. Мой разум не приспособлен для такого способа…

Боюсь, когнитивная.

Меняется – но есть и возможности, присущие…

М няет я э о ра творе ие то ко ец эт вездесущность как см рть и му в я та боль

Придется восстанавливать практически с нуля, но теперь-то это куда более вероятно, чем… да, да, я полагаю, да. Хорошо, да, я даю официальное разрешение, вы готовы?

Быть всюду одновременно – значит не быть нигде. Я Гномон и по это тв я г о о

Я но он и но гда мен мый Прото л О чаяния я, гда мерт сный Анг л. Я тебя отымею, что вот что. Я тебя разорву на части как от ч рт о ять м ть

Я падаю в белый мир.

Думаю, это я, в одно и то же время.

Хорошо. Как администратор я официально требую провести хирургическое вмешательство в интересах здоровья и безопасности объекта (проставьте текущую дату, пожалуйста).

Стоп. Хватит.

текущую дату пожалуйста

Просто останови его.

Колсон стоит у окна. Он встал с нашей кровати и смотрит на неподражаемое декабрьское сверкание Лондона: мерцающее небо цвета индиго.

– Колсон, – говорю я.

– Что?

– Огненный хребет. Я знаю, они спрашивали.

Они не спрашивали. Это я предложила, потому что боюсь. А потом отступила и сказала нет. Нет. Но я себя спрашивала: что, если мы неизбежно скатываемся в ужас? Что, если это может обратить прилив в отлив? В таком случае ничуть не лучше защищать людей от последствий, чем сказать «полный вперед» и надеяться, что в конечном итоге, когда чаша страданий наполнится, кто-то сотворит нечто хорошее на развалинах? Первый долг государства – защищать. Если оно этого не делает, оно не делает ничего.

Но защищать что?

Никто никогда не говорит, что люди должны стать лучше. Никто не говорит, что все, что мы поддерживаем – свободный выбор и самоуправление, – требует, чтобы мы проявляли себя с лучшей стороны, а не с худшей. Кто нас остановит, кто подхватит, когда мы упадем? Когда ненависть взвивается по спирали, как птицы на лугу, рой насекомых, и разрывает на куски все – хорошее и плохое?

После всего, что мы пережили – до сих пор переживаем, – только дурак останется оптимистом. Дурак или Колсон. Я его так люблю, потому что он смелый.

Что, если он ошибается? Что, если я ошибаюсь? Что, если кто-то должен сказать нет?

– Просто не иди навстречу, – говорю я.

– Ладно, – отвечает он. – Не пойду. Ты права. Пусть станет реальностью, и к черту тормоза.

– К черту тормоза, – соглашаюсь я.

Потом мы занимаемся любовью при открытых шторах, так что нас обоих омывает пурпурное сияние мегаполиса. Чудесно, но больно.

Потом в темноте он шепчет мне на ухо:

– Что, если мы ошибаемся?

Что, если так?

Я переназначаю время встречи и еду. Он узнаёт лишь потом и страшно злится. Но к тому моменту мы уже подписались. Мы строим Огненный Хребет.

Потому что люди не всегда хороши. Не всегда рациональны в сердце, не всегда добры. Иногда мы вызываем друг в друге лучшее, иногда худшее.

Нужно сделать так, чтобы люди использовали свою свободу на благо. Чтобы мы все становились лучше.

Раньше я бы не согласилась. Теперь думаю иначе.

Думаю, я думаю иначе.

Д аю я д ма ю на е…

Д м ю я…

Хватит.

Закрой глаза и отключи шум. Сожмись в самую маленькую точку, с зерно себя.

Вообрази, пожалуйста, что прячешься внутри себя.

Вообрази, что они прослушивают твой череп через электроэнцефалограф и, если увидят хотя бы дрожь, пошлют червей в голову, чтобы они тебя съели.

Так что замри внутри. Не шуми.

Стань самой малой частью себя.

А теперь вообрази свой плоский портрет, фотографию.

И еще одну рядом.

И еще одну.

Отдельные кадры. То, что ты о себе знаешь лучше всех в мире. Самые удобные, самые приятные вещи.

Но очень тихо, потому что, если тебя услышат: черви. Ростки орхидеи с мягкими зелеными зубами.

Белые споры.

Чайки.

Сколько фотографий можешь удержать? Три? Пять?

Держи столько, сколько можешь. Привыкни к ним. Перемещайся между ними, сосредоточься на них, на своей улыбке, на чудесных воспоминаниях. Это и вправду воспоминания или только привычка? Ты и вправду помнишь конкретное мгновение, когда сидишь в любимом кресле, или выдумываешь его в идеальном сочетании? Это по-прежнему твое убежище? Или оно шелестит, как листва?

Они тебя услышат?

Хорошо. Сохраняй тишину. Замершее мгновение. Пусть зеленое око электроэнцефалографа минует тебя. Обманывай эхолокаторы. Хорошо.

Снова расслабься в этих изображениях.

Пока они не начнут двигаться.

Каждый из них теперь отыгрывает свою сцену, а потом переходит к следующей, порождая новое окно в прошлое, которое начинается с изначальной рамки, так что теперь их десять, а потом двадцать, и уже сорок. А теперь напрягись, и еще, еще, еще к вещам, которые не произошли; разветвлениям будущего, которые булькают и гремят, как пьяные кухарки поздней ночью, и ты жульничаешь, ты сейчас жульничаешь, потому что переходишь от одной к другой, чтобы посмотреть их по порядку. Но так не выйдет, так нельзя, они происходят все одновременно, их все больше и больше, больше и громче, и зеленое око машины возвращается, вперивается в тебя, но это твоя самая малая печаль теперь, потому что здесь ты растянулась как воздушный шарик, и резина уже стала сухой как кожа для барабана, и ты понимаешь, что вот-вот она…