Ник Харкуэй - Гномон [litres]

А потом, в тот единственный миг, который только и существует, она опускается, откидывается назад и кричит, и мы оба застываем в этом идеальном, совершенном мгновении.

Зевсовы титьки. Это же из игры. Это диалог из гребаной игры.

Женщина, о которой я думал, что это моя воскресшая возлюбленная, говорит, что она другая, но все равно меня любит и просит меня о помощи. Она – другой человек, и этот человек живет жизнью главной героини в симуляции, в которой, как думает ее жуткий культист, ее финальный босс, скрыт волшебный корень мирового древа, Христов эякулят или еще что-то. Из всех людей в заднице никто не оказался в ней так глубоко, как я.

Если можно испытать оргазм от сочетания вздохов, отчаянного наслаждения и незамутненного ужаса, именно это и происходит.

Потом мы оба засыпаем, как щенята. Во внешнем мире то ли разворачивается апокалипсис, то ли нет, но нам так уютно в этой не совсем двуспальной кровати. Я просыпаюсь, сам не знаю, сколько времени спустя, и обнаруживаю, что плакал. Я лежу в темноте, нос Стеллы прижимается к моему плечу, а я слушаю ритм ее дыхания.

Нет. Не Стеллы. Адрастеи. Как бы ее там ни звали на самом деле. Потому что, если она не верит, что она – Стелла, она не может – даже если в идеях Мегалоса есть зерно истины, хотя бы крошечное, – она не может быть моей Стеллой.

Разумеется, если бы я доверял Мегалосу, мог бы пойти к нему и потребовать замены. Я бы так и поступил, если бы вправду обратился в его веру. «Смотри! Моя Стелла поломалась! Ты обещал мне Стеллу, а эта бракованная! Забери ее и выдай мне новенькую, блестящую!» Чрезвычайно элегантное решение.

Интересно, она может так со мной поступить? «Константин, старый, толстый и невнимательный. Это не настоящий Константин, мне нужен новый. Вон тот! Он внешне подходит!»

В любом случае я уверен, что она права. У Мегалоса нет ни желания, ни смирения терпеть мое посредничество при его связи с богами. Он станет сам себе Иерофантом – так или иначе.

Женщина шевелится во сне, упирается коленом мне в бедро, так что задница у меня вылезает из-под одеяла. Ночь холодная, ветер с моря тянет погоду в глубь материка. У меня замерзла задница, и я в постели с тайной супершпионкой или сумасшедшей. Или нет. Здесь, в потемкинской деревне сумасшедшего попа, мне, миллиардеру под водительством божества, кажется, что есть более простое объяснение происходящему. Самое простое: меня сейчас едят. Я не спасся от акулы. Она вернулась, проглотив мои часы, и схватила меня, и у меня случился милосердный психотический припадок. Вот огромные челюсти оторвали ноги, вот голова ныряет в бездонную пасть, а я провалился в полное отрицание, где прожил всю оставшуюся жизнь, так и не узнав, что чертово чудище мной перекусило, как ребенок яблочком.

Да, преданность истине я готов хранить лишь до определенной степени. Нет ничего достойного в том, чтобы в последний раз открыть глаза навстречу тьме и желудочному соку или увидеть в спазматическом свете вспышки фотоаппарата, зажатого в моей оторванной руке, как следом летит безрукое и безногое туловище.

О Боже, меня жрет акула.

Мать-мать. Мать-мать.

Это сердце.

На месте. Бьется. До следующего укуса, наверное.

МАТЬ-МАТЬ.

МАТЬ-МАТЬ.

МАТЬ-МАТЬ.

Стоп. Это все травма. Ну… хватит.

Мать-мать?

Это всё ночные страхи и буйное воображение. Встань. Встань-встань. Нет ничего на полу: никакого моря, по которому плывет кровать, никакого плавника над волнами. Никакой акулы за дверью. Встань. Встань!

Я встаю. Чувствую под ногами надежный прохладный камень. Я подхожу к окну, чтобы выглянуть наружу: обнаженный любовник смотрит на луну.

Не Стелла. Но и не пресловутая электронная Диана Хантер, конечно; не героиня компьютерной игры, у которой всегда есть в рукаве еще один ловкий трюк. Стелла – маска, которая пытается стать реальностью. Кровать, которая сама себе шьет лоскутное одеяло. Интересно, все умы строят автономно из первых попавшихся обрывков и тряпья? Тогда она – первоначальная личность, стертая или сломанная, – делает лишь то, что все остальные: организует запоздалое возрождение в собственном черепе. Высокомерно ее за это презирать.

Но она – не моя Стелла, на этот счет не стоит заблуждаться.

Ладно, если мне даже кровавая комната не помогает решиться – а она очень внятно намекает, что дело плохо, – уж этого хватит. Мне здесь не место. Мегалос – великий мечтатель и опасный при этом, а я, сколько бы ни причинил вреда другим случайно, – не хуже любого другого человека. Моя жизнь еще не закончилась, и, если я кому-то причиню зло, могу попробовать исправить положение. Но не отсюда.

Я спускаюсь вниз, к компьютеру; здесь меня и находят: экран вертится по спирали, а я все пытаюсь, пытаюсь, пытаюсь вспомнить, что же я тогда сделал, чтобы открылась пасхалка.

– Увы, – рокочет Николай Мегалос, – я должен просить тебя пойти со мной, о Иерофант.

Меня ведут на центральную площадь, где я ожидаю увидеть толпу. Все, что делает Мегалос, свято. Но ничего подобного. Это тихое ночное дело.

Я стою в ритуальном круге загрея, чувствую под босыми ступнями песок. Только я, Мегалос и полдюжины его крепких послушников – в почти полной тишине под луной. Единственный звук – плеск воды у причала за рынком, шум прибоя, разбивающегося о волнорез. Худшая пивная вечеринка за всю письменную историю человечества.

– Я подумывал устроить между нами поединок, – рокочет Мегалос. – Это было бы очень приятно на личном уровне. Я по-прежнему зол на тебя, Константин. Но твое излюбленное оружие – твой разум. Ты очень мозговитый парень. Поединок превратился бы в бойню, лишенную страсти и драматизма. Нет меры мяснику. Нет в забое скота величия.

Он поводит плечами и указывает на две деревянные стойки у дальней стены круга. Когда я увидел загрей утром со Стеллой, решил, что это рыночные лотки, сложенные по будням, но теперь они раскрыты, и я вижу блестящие кромки и клинки – оружие. Всё – на извращенный вкус с местным колоритом: крюк-ножи, мечи, дубины и копья, даже трезубец есть. Я представляю, как на меня несется Мегалос с трезубцем, как трудно избежать расчлененки, и радуюсь, что он заговорил в прошедшем времени. Да. Просто бойня, он не может опуститься до такого плоского функционализма. Ему нужен миф. Отлично.

Потом я возвращаюсь в настоящее и начинаю гадать, что он придумал вместо поединка.

Словно в ответ, послушники опускаются на колени и начинают водить пальцами по песку. Кажется, что-то ищут. Да, в камне есть узкие борозды – стоки? Для чего? Для крови?

Но я ошибаюсь. Соседний послушник давит, и его пальцы уходят в проем. Он тянет плиту вверх. Это не борозды, а швы.

О нет.