Ник Харкуэй - Гномон [litres]

– Почему?

– Потому что ты из другого теста. Ты из того теста, что просто выправишься, а потом будешь долго волноваться, что все значит.

Это правда.

– Как лучше себе помочь?

Табмен с шумом выпускает воздух:

– Ужраться вдрабадан – вот мой совет.

– А поможет?

– Не очень. Но когда похмелье выветрится, память потускнеет, и ты уже не сможешь сказать, что и отчего.

– Нет, без меня.

– Как хочешь.

– Можно мне снова использовать запись? Не обязательно ждать? Это срочное дело.

– Не лучший выбор, но твое дело – твои кошмары.

– С кошмарами я разберусь.

– Ну ладно.

– Но опасности нет. Настоящей опасности.

– Ну, кроме рака мозга, ясное дело.

– Да пошел ты, Табмен.

– Всегда пожалуйста, инспектор.

Через тридцать минут на лестничной клетке D Королевского колледжа инспектор прижимается спиной к стене и поднимает руку с электрошокером. Фигура в черном, белое лицо, темная копна волос, спускается навстречу, – очки обводят ее ярко-алым и маркируют как «ВЕРОЯТНО, ОПАСЕН». Слишком мал ростом для Лённрота, похож на Адольфа Гитлера, но не совсем. Он смотрит на Нейт. Губы слишком широкие, слишком тонкие усы щеточкой, а потом у Адольфа открывается рот – он увидел электрошокер в руке.

– Мать! – взвизгивает Адольф, прикрывая лицо руками. – Мать твою, не стреляй! Мать!

Свидетель допускает, что, похоже, угроза минимальна. Нейт раздраженно прячет шокер в кобуру.

– Студенты же, – ворчит она, обращаясь к машине. – У тебя что, нет специальных контекстных настроек для студентов?

– Мать твою, – повторяет Адольф, на этот раз уже с нотками обвинения в голосе.

– Следите за выражениями, мистер Дин, – провозглашает женский голос сверху, глубокий, но явно довольный. – Я говорила, что вы перестарались. Входите, инспектор, и оставьте мистера Дина вкушать полезнейший урок о вреде идиотизма. Маркус!

Судя по всему, так зовут Адольфа, и да – теперь и в очках появилась надпись «Маркус Джеймс Дин», чьи родители явно не очень справились со своей ролью, хотя он, наверное, со временем образумится.

– Маркус, бога ради, наденьте хотя бы шляпу. Если продолжите держать ее в руках, с вами это будет происходить постоянно!

Адольф возмущенно поднимает предмет, который держал в левой руке – несколько секунд назад он был помечен как «вероятное оружие», а теперь оказался старым котелком, – и надевает его на голову. Свидетель мигает в очках, меняет оценку культурных отсылок: «Чаплин, Чарльз».

– Поверить не могу, – ворчит Нейт, хотя сама не знает, обращается она к Маркусу Дину или к машине.

– Входите, – повторяет Чейз Пахт.

Она грузная, широкая и мудрая, у нее пневматическое тело и сильные ноги, привыкшие к долгим походам в Альпы. Сразу за дверью висит фотография, где она позирует с настоящим горным козлом.

– Входите. Слишком холодно, чтобы через порог пожимать руки, да и мои русские коллеги с ума бы сошли от такого. Это очень плохая примета в России – как, впрочем, и все остальное. Вы курите? Они просто кипят, когда я прикуриваю от свечки, а я это постоянно делаю, потому что мне так нравится.

– Прикуривать от свечки? Или смотреть, как они кипятятся? – уточняет инспектор.

– Ха! И то и другое. А ты молодчина. Меня зовут Чейз. Вообще-то должно читаться «шэз», это по-французски значит «стул». Судя по всему, вскоре после того, как наша семья перебралась в Марсель, мы зарабатывали на жизнь тем, что строгали деревяшки и делали неудобную мебель. Я точно знаю, что неудобную, – сидела на ней: одни углы и выступы! Мне нравится так представляться, людям нужно знать, что их ждет.

А ждет их, похоже, многое. Рядом с Чейз Пахт, у которой столько ученых степеней и званий, что она их все отбросила и представляется просто именем, себя можно чувствовать только студенткой. Даже коллеги на кафедре наверняка проваливаются в эту роль.

– Работка у вас сейчас не простая, как я понимаю, – говорит Пахт, искоса поглядывая на Нейт.

– Да. Непростая.

Они уже вошли во внутреннее святилище – обитую деревянными панелями комнату, тусклую от неимоверного количества книг и бумаг и, если честно, из-за старого, но рабочего системного терминала в углу, – и ориентированную на камин (так наверняка и задумывал архитектор), будто гладиаторская арена с ковриком в центре.

– Ну, садитесь и выкладывайте, – говорит Пахт. – Вы отменили все мои занятия сегодня и даже встречу с куратором, за что я безмерно благодарна – весь факультет дрожит от волнения, надеются, что я джин в носках перевозила, так что упекут меня в каталажку и надолго. В общем, я сегодня раздразнила буржуазию, можно и работой заняться.

Нейт усаживается, не сразу находит удобное положение в тяжелом деревянном кресле – единственном в комнате, кроме кресла Пахт, больше похожем на трон. Пахт кивает:

– Очень хорошо. Нет страха задержки, поза сильная. Отлично. Мы поладим.

– Кто это был на лестнице?

В разговоре с Пахт Свидетель рекомендует говорить нелинейно. Будто инспектор сама этого не поняла. Она видит, что Пахт заметила ее выбор и решила не комментировать. Все для нее обросло примечаниями; если их озвучивать, до дела никогда не дойдешь.

– Маркус? Безвредный идиот. Точнее, не совсем безвредный: он пытается поднять шум и скандал. Политическое устремление, как говорят. Цель – выбить вас из привычной колеи мысли, изменить способ, которым ваш мозг обрабатывает информацию, и заставить присмотреться к ней внимательнее. Особенно обратить внимание на различия между машинным семиотическим анализом и человеческим опознанием и реакцией. – Она фыркает. – Чего он, нужно признать, добился на лестнице. В обоих случаях – и вашем, и его – вряд ли он отдает себе отчет в том, что его собственные мысли так же формализованы, как и у остальных. На данный момент официальное оправдание – билль о наблюдении. Хотя я заметила, что переодевание для него – излюбленный выбор во многих вопросах.

– Он за или против?

– Ну что вы, ничего столь бинарного. Его беспокоит недостаток критической мысли среди пролов. Сам он, конечно, не говорит «пролы», но именно это имеет в виду: люмпен-пролетариат, погибель революционеров. Им просто плевать на то, что, по его мнению, должно их интересовать. Не могу передать, насколько это его оскорбляет, – и по какой-то причине, связанной с тенденциозным чтением Эриха Фромма, он вообразил, что справиться с недостатком внимания можно взрывом – семиотическим, конечно. Поэтому – шум и скандал, как вы заметили, хотя на этот раз вышло не так много шума и скандала. Честно говоря, даже я вынуждена признать, что он не идиот. Чрезвычайно трудно добиться того, чего он добился.

– А чего он добился?