Ник Харкуэй - Гномон [litres]

– Символически говоря, – слова Кириакоса непрошеными сорвались с языка Нейт.

– Да почему все так говорят? Да, символически говоря. Меня в школе всегда выводили из себя монахини, утверждавшие, будто современная теология признает, что Сотворение мира заняло больше семи дней, и это все символизм. Почему? Почему же? Может, миллиарды лет астрофизической и биохимической эволюции – так выглядят изнутри семь дней Бога. Или, если угодно, велика вероятность, что базовая единица нашей Вселенной – информация. Значение столь же фундаментально, сколь и материя.

Глаза Пахт скрываются под кустистыми бровями – профессор хмурится. Нейт не пугается, но задает следующий вопрос, словно идет по списку, почти так, будто начала скучать. Пусть ровный тон послужит напоминанием, что она не первокурсница.

– Как бы вы действовали? В процедурной?

Чейз Пахт морщится. Может, ровный тон прозвучал для нее оглушительным криком? Или она просто не привыкла к тому, что с ней спорят – даже молча? Профессор кивает, затем некоторое время обдумывает вопрос – само по себе это указывает на его зашкаливающую сложность.

– Я бы сказала: ладно. Если ты так хочешь, пусть. Это нарративная блокада. Ее уже пробовали применять – куда с меньшим уровнем сложности. Ты рассказываешь себе истории до тех пор, пока они не станут почти такими же реальными, как твоя настоящая жизнь, и ты не вплетаешь их в память так, чтобы машина не смогла их отличить. Это не работает. Умно, спору нет: можно даже не пытаться прикоснуться к реальности, просто строить стену грез. Мы знаем, что она ненастоящая, потому что наш пациент явственным образом не двухтысячелетний алхимик, по крайней мере, я бы сказала, что это вряд ли, но это ничем нам не помогает. Так что я подыграла бы. Пусть история закончится. Рано или поздно это произойдет, и у нас всплывет настоящий человек.

– Наши специалисты так и поступили.

– И ничего не получилось, потому что история просто текла и текла.

– Вы этого ждали?

– До некоторой степени. Если бы сама такое задумала, я предвидела бы подобный исход и сделала бы так, чтобы сам факт подглядывания вызывал продолжение нарратива. Взгляд наблюдателя порождает начальную точку, и, пока идет допрос, продолжается и история. Своего рода петля обратной связи, создающая функциональную бесконечность: куда ни глянь, всюду еще история. Этого можно добиться с опытом, как, например, узнавать, что тебе снится сон. Но самое сложное, что в ходе допроса машина будет восстанавливать нейропластическую архитектуру, а не ломать ее. Это изматывает. Да.

– Да.

– Так что я… что бы я сделала, если бы занималась этим дознанием и увидела, что переждать не удается? Я попробовала бы сделать отдельные сюжетные линии неубедительными. Подтолкнула бы к тому, чтобы они стали мучительными, печальными или страшными. Запрудила бы их.

– Запрудила?

– Я не совсем это имела в виду. Я повысила бы уровень совпадений. Вы сталкивались бы с одними и теми же людьми, пока это не стало бы абсурдом. Цель – обрушить нарративы обратно в начало, к настоящей личности. Недостаток ее конструкции неизбежен – все эти истории обязаны вращаться вокруг одной точки: ее самой. Из собственной головы не убежишь. Схождение, Чертог, Алкагест… это ответ, решение. Она сама рассказывает нам, как можно победить, а потом строит все так, чтобы мы не смогли действовать, исходя из полученной информации. Возможно, если бы нарративы стали неправдоподобными по собственным меркам, сопротивляться стало бы сложнее, – поэтому они все в определенной степени фантастичны. Магическое мышление дает ей пластичность, которой не дал бы неореализм. В конечном итоге схождение произойдет, только если она сама того захочет или если у нее не будет другой альтернативы. Вы никаких признаков ее самой не замечали?

– Проблески. Она должна быть без сознания, но бодрствует.

– Да, само собой. Она держит открытый зонт при штормовом ветре. И вот мой следующий шаг на месте дознавателя: я подбросила бы ей что-нибудь. Новый нарратив, который соберет другие вместе. Если все правильно сделать, она даже не заметит, что это не ее творение. Особенно в стрессовой ситуации – сознание подхватило бы его. Если она в этом деле хороша, просто вплетет новую нить в узор, который вышивает, не осознавая угрозы. Она разорвалась на части: хочет собраться, хочет вернуться обратно! Ну и композиционно должна быть коллизия, синтетическая настолько же, насколько оригинальная. Но авторы обожают все присваивать. Так что вам придется подстегивать свой нарратив, чтобы он остался вашим. Надеяться пробраться внутрь ее творения и прибрать его к рукам, прежде чем она присвоит вашу историю.

– Кукушка.

– Да. Контрнарратив. Возможно, он уже есть в вашей записи.

– Значит, если кто-то это уже сделал…

– Если это сделано хорошо, вам будет нелегко узнать, какие нити изначально принадлежат ей, а какие – группе дознания. Никак не узнать. Если бы вы могли это сказать с уверенностью, она бы тоже смогла.

– Но она может заподозрить.

– Да. Появятся образы диверсии, обмана.

В голове Дианы Хантер находился троянский конь, и вопреки всему она об этом знала, о да. Инспектор набирает полную грудь воздуха и загоняет его под диафрагму: перезагрузка черепного нерва. Тошнота отступает.

– Да, – повторяет Пахт. – Если она дошла до этой точки, могла бы предвидеть и такой ход. Могла бы выделить под него место, надеяться парировать этот удар. Чем легче сознание принимает дополнительную нить, тем быстрее она присваивается.

И тем быстрее перегруженный разум Дианы Хантер развалится на части. Тем меньше времени до того, как она умрет. Когнитивное истощение – арифметическая прогрессия? Или геометрическая? Сколько часов жизни ей стоил бы еще один нарратив?

– Зачем она это сделала?

– Вы меня спрашиваете?

– Я спрашиваю, нет ли указаний на это в знаках.

– Ха. Все-таки вы решили сделать из меня гаруспика, чтобы читать истину по ее кишкам.

Мы обе это делаем. Но Нейт не говорит этого вслух. Она просто ждет. Пахт прикрывает глаза, сводит пальцы пирамидкой, будто ищет ответы в неровностях собственной кожи.

– Это все отвод глаз, наперсточничество. Сплошное мошенничество с обеих сторон. Какой бы наперсток ни выбрал дознаватель, он окажется неправильным, но можно заставить ее играть снова и снова, пока она не ошибется. Она принимает эти условия. Более того, хочет, чтобы ее узнали.

– Почему?

– Вы хотите знать, почему я в этом убеждена? Потому что она подбрасывает вам улики. Если бы она хотела лишь заблокировать дознание, нарративы могли быть куда менее связными. Им не требуется быть глубокими или осмысленными. Просто дымовая завеса. Спам в почтовом ящике. Реклама крема для ног. Бесконечное обыденное дерьмо, понимаете? Но они богатые. По меньшей мере она хочет во всех красках показать, какой невообразимый акт вандализма – сама попытка забраться ей в голову. «Смотрите, – говорит она, – вот дворец разума, который вы обратили в руины». М-м-м?