Ник Харкуэй - Гномон [litres]

Помню чувство, которое я испытал, принимая его: ошеломительную безбрежность океана, в котором он растворялся; порыв к невозможному побегу блекнет, когда он становится все меньше собой и все больше мной, а вместе мы поворачиваемся к врагу большему, чем являемся оба. В этом повороте он исчезает, и я вновь остался один.

Загрей вьется вокруг меня, пока я тружусь, лезет с непрошеными советами, ноет и щекочет мои мысли. Если я – в некотором смысле заразное состояние сознания, то Z, похоже, чесотка.

Девять часов спустя я считаю, что сделал все, что мог. Нахожу подходящее место, где каждый из множества меня может сесть, вспоминаю ненадолго фрактальную, похожую на рыбьи потроха, сетку моего физического расположения во вселенной. Если будет неладно, я не хочу потерять сознание, упасть и сломать что-нибудь. И уж точно не хочу вступить в первый контакт с миром за пределами моего мира с десятью тысячами разбитых носов в голове.

Затем я оглядываюсь по сторонам в надежде, что Z явится лично, пришлет нормальный инстанс на прощание, но нет. Он не делает различий между меньшими и большими точками своего нейрального присутствия: мицелий настолько же, насколько и человек. В некотором смысле он все равно пойдет со мной, в лице моей кишечной флоры, – вся соль в том, что он уже там.

Так что никакого особого прощания я не дождался. Просто вхожу в центр примитивного каркаса Чертога, и всё.

Через некоторое время я спрашиваю:

– Эта штука вообще работает?

А потом она сработала.

Представь, что изящно совершенная машина вскрывает тебе череп и распутывает бесценные сплетения твоего мозга на нити, чтобы их можно было очистить, промыть и вылечить, а затем снова собрать в ту же самую структуру. Представь микроскопические пальцы, добрые и прохладные, которые касаются твоей мяготи, поддерживают каждое звено в цепи сознания, ласкают расстроенные нервы, так что даже это жуткое касание превращается в удовольствие, самое интимное и нежное из вторжений, будто рука возлюбленного накладывает бальзам на гнойную рану. Представь, как знаешь с математической достоверностью, что всякая частица твоего «я» сохранена и лежит наготове, чтобы в этой чудовищной операции данные не потерялись, даже кровь из порезов на черепе не пропала, ни одна клеточка кожи не исчезла. Представь, что починка, сварка, плетение безупречны, и ты можешь расслабиться, провалиться в заботливую темноту, зная, что, когда закончится этот день и странное, беспардонное ощущение присутствия, которого ты не видишь, но тем не менее чувствуешь безымянным чувством, какой-то гранью проприоцепции или сущностного ощущения целостности тела, – когда все это закончится, ты останешься собой и даже более чем. Ты вознесешься, вытечешь наружу, омоешься, и все части будут работать лучше, чем прежде. Ты будешь быстрее играть на фортепьяно, чаще смеяться, думать яснее и любить крепче.

Правда ведь – чудесное, позитивное, жизнеутверждающее преображение?

Удержи эту мысль, недвусмысленное чувство благотворного совершенства.

А теперь пойми с тем же рвением, с той же ясностью уязвимого продолжения себя на столе, точно бабочка, высвобожденная из костяного кокона, что хирургическая машина сломана, все окна и двери операционного театра открыты настежь, а за ними – серое грязное небо, резкие порывы ветра несут внутрь песок и птичий помет, мельчайшую пыль из грязных двигателей, вирусы и бактерии, грибки и паразиты, омерзительные обломки растений и гравий валятся в комнату как дробь. А теперь, когда паучьи лапы машины разглаживают и теребят заикающуюся сущность твоего тела, все запчасти и медицинские инструменты улетают в воронку воющих ветров, но влетают голодные чайки и вползают плотоядные муравьи. Чистые, блестящие части тебя покрываются грязью, их клюют, в них откладывают яйца, чтобы вырастить слепых личинок или просто сожрать на месте, – но ты живешь. Ты живешь и продолжаешь думать и знать, что происходит. Чувствуешь, как сложный узор твоего «я» растворяется, будто ты – гусеница в коконе. Тебе соврали в детстве: личинка не становится ангелом. Она тает и умирает, и из этого зловонного бульона рождается новое животное. Метаморфоз – не переселение душ, а переработка мяса.

На операционном столе ты исчезаешь. Этого человека больше нет – все цвета и краски, богатство истории и жизни, все привычки, познания и планы.

Их.

Больше.

Нет.

Я чувствую подтверждение в уменьшившейся тревожности Загрея, отзвуке его удвоения в моей голове. Я падаю.

Я думаю, что можно было это предвидеть. Почему я не задал больше вопросов? Может, инфекция Загрея – незаметная микробная опрометчивость? Coccidioides immitis [37] Coccidioides immitis – паразитический грибок, характеризующийся ветвящимся мицелием, распадающимся на артроспоры, заражение которыми происходит, главным образом, воздушно-пылевым путем; возбудитель кокцидиоидоза. наверняка или что-то вроде: головные боли, белые слезы и ошибки суждения. Прямо влияет, конечно, лишь на этот инстанс, но поток симпатических гормональных выбросов доведет дело до конца во всех остальных телах. Очень умно. Очень в духе Z. Спасибо, Z. Иди в жопу, Z.

Я могу тут умереть. Мои мысли путаются, и я забываю мелочи от боли.

О фа ла! Сейчас я, наверное, потеряю сознание. И что тогда делать?

Я уже пытался тебе сказать: я не такой, как ты. То, что есть я, не работает так, как работаешь ты.

Что с того, что я не могу вспомнить вчера? Что теряю память своих прежних личностей? Что с того? Думаешь, за все время своей жизни я никогда о таком не думал? Кто я? Заблудшая овечка? Театральный злодей или персонаж комикса, вечно пораженный детскими трехцветными схемами гроссмейстеров, чьи замыслы были бы очевидны любому сколько-нибудь внимательному читателю?

Что я буду делать?

Я – Гномон, иногда именуемый Разящим Ангелом, изредка – Последним Бастионом. Я буду жить вечно в черепе следующей вселенной, а потом еще одной, и еще, пока вокруг меня не накопится вселенных без счета, и, может быть, рано или поздно я придумаю более простой способ решить эту проблему, либо в конечном итоге следующая вселенная просто увидит, как я стою в облачении из шкур и костей прежних, поймет намек и пойдет в жопу.

И что ты будешь делать?

Выйти из Гномона – это как вынырнуть из бассейна с медом. Сквозь сладкую линзу я вижу собственное тело в обезвоженном золоте, но клейкая стена непреодолима. Одно лишь касание другого разума затыкает мне рот. Он огромен. Я – личинка, рвущаяся на волю из одной-единственной шестиугольной соты, но улей затопило, и поток меда заполняет проходы, где должен быть воздух, меда из неземных цветов и запахов, для которых у нас нет названий. Я рвусь вверх и бью ножками, крылышки ломаются и отрываются от панциря, оказавшись в слишком густой для их новорожденной хрупкости среде. И пока они опускаются в янтарную глубь, я бью ножками, спасая свою жизнь.