Ник Харкуэй - Гномон [litres]

Гномону плевать, что будет уничтожено. Он все сделает, абсолютно все, чтобы добиться желанной цели. Это самое могучее существо, которое я создала у себя в голове, его переполняет неукротимая решимость. Нужно следить, чтобы он не учудил чего-то слишком разрушительного. Мне и так бед хватает. Похоже, мне грозят повреждения мозга, если я буду и дальше сопротивляться. Такое происходит, когда кто-то пытается выкрутить из себя Джона Генри против дознавательной машины.

Мы с мужем любили петь эту песенку. Знаешь ее?

У богача был бур паровой,

Король он ни дать ни взять!

Джон Генри пробил полсотни миль,

А бур тот – лишь сорок пять!

Да, бур – только сорок пять.

Обожаю эту песенку. Как вспомню слова, сразу пою, хотя бы себе под нос. Пою, когда взбираюсь по приставной ле-

сенке, чтобы поставить на верхнюю полку старый выцветший томик в мягком переплете. На этот раз я не могу петь, потому что меня лишили доступа к собственному рту, но я слышу, как некий обладатель очень паршивого голоса снова и снова пытается выговорить слово, в котором много «м» и «н». Мономания. Мнемоника. Ноумен. Ужасный звук. Пусть он замолчит. Звучит так, будто он страдает афазией. Нелепо.

Я слышу своими ушами.

То есть я снова подключена к своему телу. Они меня вернули.

А потом – да, знаю этот голос. Не этот шамкающий, мычащий, унылый, а настоящий – чистый и внятный.

Это я. Это я пою.

Мерзкий, ужасный винегрет звуков: это я пою.

На экранах я вижу собственное лицо, заплаканное, и вижу слова, в которые не хочу верить и даже понимать.

Музыка во мне сломалась.

И в другой комнате я слышу, как они говорят: «У нее было музыкальное дарование».

У нее было музыкальное дарование, но больше его нет.

Это Гномон сделал, чтобы освободить под себя место? Это его тоннель сквозь время? Через мою музыку? Может, выбор был – музыка либо та часть, которая отвечает за сердцебиение. Тут осталось не так много места. Они думают, то был инсульт, но во многом это не так, просто такое происходит, когда пространство в мозгу заканчивается. Я слишком много всего переиначила; нижние уровни должны заниматься работой тела, но я, кажется, их слегка перегрузила.

Сильно перегрузила.

Да и зачем вообще Гномон? К чему здесь такой грубый инструмент? Он во всем – засунул пальцы и побеги; кажется, будто он тут с самого начала, но он вроде новый, подсаженный, просто сделан так, чтобы казаться частью набора. Я его на ходу придумала? Зачем?

Проверка. Проверка. Кириакос, Афинаида, Берихун. Банкир, алхимичка, художник. И я – библиотекарша. Все на

месте, все в порядке. Четыре лика Дианы вертятся и вертятся, чтобы ни к одному из них не удалось прикоснуться.

Четыре.

Не пять.

Когда я решила создать пятого? Отслеживать пять личностей геометрически сложнее, чем четыре, а пятой истории нужен особый ритм, так что каждый нарратив застывает на месте, и нет больше места, куда он мог бы сбежать и спрятаться, когда на него направят слишком яркий свет прожектора. Это плохая тактика: как распределять вес на обе ноги, если нужно проявить ловкость. Он может на всех нас обрушить храм.

Если он разбушуется, может запихнуть меня обратно в себя, и все пойдет насмарку. Обратно в мед, и что тогда?

Ох.

Ох черт.

Ох черт, черт, черт. Боже мой. Оливер. Это Оливер.

Он что-то делает у меня в голове.

Гномон – не моя история. Я не собиралась ее писать. Я ее не создавала. Конечно, нет. В ней содержится такая жуткая уверенность. Она лупит в остальную меня, словно штурмовой таран. Он принадлежит им. Это червяк, которого Оливер подсадил в меня, чтобы убить моих добрых призраков, погубить мои тени. Роберт. Останови его.

Он у меня в голове. И я не чувствую, что он делает. Он что угодно может сделать. Может сесть и приготовить обед, а я и не узнаю.

У некоторых людей это получается. Просто чувствуют себя как дома. Могут себе соорудить закуску из помидора и куска сыра. Мне сразу понравилось в будущем муже то, что он даже в гору умел идти стильно. Я его вытащила – сама уже не помню зачем – в Шотландию, погулять на выходных. Он не сильно дружил с удочками и трекинговыми

ботинками, но поехал. Потом выяснилось, что наш отель закрыт еще на неделю, а наш агент просто отправил сооб-

щение, мол, мы приедем раньше, и решил, что всё в порядке. Когда мы приехали, все здание – на вершине мыса над черным злым морем – казалось заброшенным и мрачным. Оно, наверное, даже летом представляло собой не самое радостное зрелище – серый, грубо отесанный камень, узкие окна (море рядом), но холодным, темным февральским вечером, когда с Атлантики надвигался шторм, возникало чувство, словно мы попали в фильм ужасов. Мы сидели на парковке и ждали, пока наконец не пришел смотритель. Он нас впустил внутрь, напоил жидким чаем и выдал четыре свечи. Он не знал, откроют для нас отель или нет. Случилось это, разумеется, в воскресенье, а на севере Шотландии к выходным до сих пор относятся с полной серьезностью. Смотритель был одет к воскресной службе и выглядел точно как дворецкий графа-вампира. Он вышел наружу, его плащ хлопал и трепыхался на бурном ветру, и дверь за ним закрылась с оглушительным грохотом. Сквозняк задул свечи, и у нас, разумеется, не оказалось спичек.

Через час приехала хозяйка. Молодая, красивая, обходительная и добродушная – тонкое лицо с идеальными губами, а по отелю она шла так, будто стоял белый день. Она снова зажгла наши четыре свечи и добавила еще несколько; вестибюль, холл и коридор, ведущий в бар, замерцали, точно мы попали в Средние века, а потом она сняла пальто и шляпу, и оказалось, что она совершенно лысая: не как человек, бреющий голову, а как человек, у которого нет волос. Я вспомнила, что читала где-то, мол, все больше людей такими рождаются, волосы – бестолковая трата энергии и неудобство для нас теперь, они не нужны.

Она ушла, а потом вернулась очень мрачная, позвонила кому-то, а затем покачала головой. Номер готов, сказала она и накрыла своей идеально гладкой, вытянутой ладонью мою. Я вообразила, что сейчас она меня поцелует, и задумалась, что мне делать, если так случится.

Но ничего не случилось. Зато она печально сообщила, что электричества сейчас нет, а капитальный ремонт не за-

кончен. Номер есть, да, замечательный, но нормально его подготовить можно только через три дня, и, конечно, она завтра вызовет ребят, чтобы подключили генератор, и мы смогли нагреть воду, а она сама будет готовить, тут все в порядке, но сегодня вечером она занята и, увы, ничего не может нам предложить, кроме огня в камине и теплых одеял. В отеле нашелся старый граммофон и пластинки родом из 1978 года. Они оказались такими тяжелыми. Первую она сама поставила, с треском покрутила ручку. Музыка зазвучала очень громко, но она взяла с барной стойки тряпку и объяснила, что это и называется «заткнуть носком». Просто – белая кельтская рука погладила раструб трубы – прикладываешь ткань, вот так: и сразу лучше. Ее глаза сверкнули. Влюбленным в такой ситуации, добавила она, вряд ли будет на что жаловаться. В комнате есть фрукты, она оставит нам бутылку вина. Ее пальцы прошлись по спинке стула, как влажный язычок по сухой коже.