Ника Ракитина - Мой далекий берег [СИ]

И Сашка просыпается, крича. Чтобы заснуть опять. И видеть Берегиню хотя бы во сне.

Окончательно разбудил его крик — скрипучий, монотонный. Кто-то долго тянул «и-и-и», потом осекался, словно набирал воздуха, и орал опять. Примерно так кричит болотная выпь.

Во рту у Сашки было сухо и противно, но кувшинчик, пока он спал, опрокинулся, и вино грязной лужицей впиталось в землю. Сашка сердито швырнул кувшин в лопухи и взглянул на донку. Похоже, ее долго дергала щука: удилище упало и до половины съехало в воду. Леска запуталась в прибрежной зелени. Поплавок, грузило и крючок пропали вместе с рыбиной.

Сашка покрутил мизинцами в свербящих ушах, кое-как свернул снасти, подхватил ведро. Захромал к калитке в стене. И тогда только понял, что голосят в городе. От стены было совсем недалеко до ратушной площади: впрочем, любой город на Берегу, даже Крому, можно обойти за неполные два часа.

На площади теснилась толпа. Толпа волновалась, раскачиваясь, точно вода, в которую время от времени швыряют камни. Толпа пыхтела, потела, бранилась и взрыкивала, как многоголовый, не в пору разбуженный, зверь. Женские голоса взмывали над мужскими.

Над толпою на возвышении сидели отцы-радетели, отгороженные одетой в клепаную броню охраной.

Сашка хотел, было, свернуть, но смутно знакомый голос впился в уши.

За шесть лет жердяй слегка сгорбился и дочиста поседел, но приобрел властность. Неизменный зонтик колыхался в руке.

Жердяй не лез вперед, надзирать за казнью предоставил круглому, как барсук, магистрату.

Но Сашка чувствовал исходящую от человека с зонтиком угрозу.

А потом взгляд наткнулся на командира охраны, и ведро со снастями выпало из руки. Брякнуло о булыжник. И никто этого не заметил.

Сашка грыз себе губы, вспомнив и имя сотника, и его свистящее дыхание у себя за спиной.

«Выдр меня кличут…»

Паренек бежал бы, да толпа не пускала, сгустившись в ком, какой получается в ладонях из подтаявшего снега.

Приговоренный лежал на скамье, поставленной на помост напротив возвышения. Палач заботливо поправлял на нем веревки.

— Кромяне!! Нет никаких…

Магистрат читал с берестяной грамотки, порой добавляя от себя, и тогда жердяй с зонтиком морщился. Сашка это видел, несмотря на расстояние.

— … пограничников. Нет и не было. Это ересь и опасные сказки, как и то, что говорят о Берегине. Кто говорит так — злоумышляет против Кромы и наших Хозяев!! Отцы-радетели приговорили басенника, дабы поддержать мир и порядок. Винен смерти через вливание в глотку расплавленного олова.

Магистрат широким рукавом мазнул в сторону треноги с ковшом, под которой горел на жестяном листе огонь. Помощник палача подкачивал мехи, и тогда пламя взвивалось, коптя медные бока ковша.

Сашке сделалось холодно. Как тогда, когда тяжелая туша Выдра навалилась сверху. Сашка столько лет отгонял от себя воспоминания, а вон он, сотник: бляхи блестят на груди, и усы крутит, заглядываясь на девушек в толпе. И никто, ни один… Сашка взмолился ушедшей Берегине, взмолился, чтобы хоть что-то исправила… Чтобы человек, рассказавший о пограничниках, не умирал страшной смертью прилюдно, на этой площади. На Берегу такого не может быть!

Палач рукой в толстой рукавице поднял ковш за длинную ручку, прошел по четырем углам помоста, показывая толпе: то ли гордился, то ли пугал. И Черта, и пограничники, и эта площадь — все сказки одинаково страшны. Не стоит произносить вслух запрещенные имена.

— Не хочу! — Сашка проламывался сквозь толпу, как сквозь лес, цепляющий ветками за одежду и волосы. И потому не узнал, да, собственно, не мог увидеть разочарованное лицо палача: сердце осужденного остановилось прежде, чем ковш накренился, выливая олово в воронку, сунутую ему в рот. Магистрат же вдруг перекосился, точно его ушибли в скулу. Вся правая сторона отнялась, он упал, мыча, царапая занозистые доски. И толпа отхлынула с шепотом: «Берегиня…» А сверху на отцов-радетелей насмешливо закаркала ворона…

— Хватит бегать, — проворчал Жель, откладывая инструменты. Неодобрительно поглядел на Сашку и почесал у себя под бородой. — Десять лет прошло. С половиной. Все равно не найдешь. Остепенись, давай. У меня внучка растет. Поженю вас, мастером станешь. Ишь, удумал…

Жель потряс над рабочим столиком с яркой свечой и разновеликим набором стекол сжатыми кулаками. Огонь свечки испуганно заскакал.

— С факультета на факультет, как шарик, катаешься. Чего с медицины ушел?

— Они говорят: «Как ведьмы, лечить нельзя», а как можно — не объясняют.

Жель сердито фыркнул.

— Тогда чем тебе «Семь гильдейских добродетелей» не по вкусу пришлись? Счету учат, торговому делу, самозащите… — гранильщик семь раз — по числу добродетелей — зажал толстые, но проворные пальцы.

— Ага, двинул я сокашнику кистеньком в ухо, вполсилы. А потом подмастерья его отца за мной пол дня с палками гонялись.

— Тьфу! — в сердцах сплюнул Жель. Подошел, придавил лапищей Сашкино худое плечо. — Я к тебе, как к родному. Не ровня тебе люди отыскать ее не смогли.

— А я найду!!

— Тихо. Как найдешь? В тебя уж девки в Кроме пальцами тычут…

Сашка закусил губу. Выдавил через силу:

— По примете. У нее шрам на спине есть.

— Так она при тебе и разденется!

Гранильщик фыркнул, почесал круглый живот.

— Да теперь собственную жену на перину в рубахе завалишь, так еще трижды оглянешься. Как бы к паутиннику не сволокли стыд искупать.

Он сердито отгреб стеклышки, на которые обычно едва дышал, боясь поцарапать.

— Времена изменились. Вовсе. Костры, свято плодовитости, считаются свальным блудом. Мужики — козлищами, жены — срамницами. Слово «любовь» вслух скажи — тебе в глаза наплюют. Будто мы все вели себя при Берегине, как мартовские коты, сношались без просыпу…

Он еще раз яростно сплюнул. Пнул ножку скамьи.

— Кончай дурью маяться, мой тебе совет.

— Я все исправлю.

— Один верный, да? А выдюжишь? Против всех.

Сашка проглотил кислую слюну. Задумался. Не заметил, как гранильщик отошел к сундуку и тут же вернулся, держа в руках желтый помятый пакет:

— На. Долго думал: давать, не давать; у себя хранил. Если сложится, поедешь в Исангу. Там от ратуши на третьей улице вправо отсчитаешь седьмой дом. Калитка зеленая, над ней ломоносы свисают, цветочки такие на кустах, и квадратный фонарь. «Как ведьмы, лечить нельзя», значит? Вот и поучишься, не как ведьмы.

— Нет.

— Там живет лучший лекарь в Исанге. А может, и по всему полудню. Кто к нему только не ездит. А ведь шрам на спине должен болеть к непогоде…

Жель был совершенно серьезен, только в круглых карих глазах выплясывала усмешка: как пламя Костров солнцеворота.

И Сашка ощерился в ответ.