Ника Ракитина - Мой далекий берег [СИ]

— Убью! — рыкнул хозяин. — Ей бо, убью!

Еще одним движением могучей лапы хмырь был вброшен на тот же диванчик и представился:

— Савва.

Савва оказался бродячим художником, по причине изгнания женой. И пусть бы с того, что пил или денег не зарабатывал. Просто он назвал ее Пенелопой, вот… Савва развел дланями.

— Нишкни, — сказал хозяин.

Стягивался народ и кухня все больше делалась похожей на аэропорт при нелетной погоде. Кто-то курил, сидя на подоконнике, помаргивая красным огоньком, и стряхивал пепел в открытое окно. У Андрея в руке мистическим образом оказалась чашка с горячим чаем — такая тонкая, что и держать-то ее было боязно.

— … Это как же понимать? — надрывался в толпе тягучий голос. — Это я живу, обрастаю семьей, дитями, а потом, как в банальной книжке… приходит ко мне, пришельцу, добрый дядя, объясняет мне мою истерическую миссию, и вот счас все брошу… мол, птичка, летим со мной, там много вкусного?

— Уточняю, — рявкнул хозяин. — Ты сам сюда пришел. И вообще, и в этом мире можно найти, чем поразвлечься. В «горячую точку», к примеру, полезть. Или там в пожарники. Или продолжать бегать по лесам с толкинистами и древесиной. Так что сам решай, не маленькай. А объясняю я что-то исключительно по доброте душевной. (Тут все грохнули.) Чтоб ты с первого шага не навернулся.

— А какие гарантии, что ты меня там сразу кинжалом в спину не ткнешь?

— А на фиг? — ухмыльнулся хозяин. — Ты ж уже моего чаю нахлебамшись.

Дружно разбилось несколько чашек, кто-то стал проталкиваться к раковине.

Как-то боком в кухню ввалился тощий паренек в распахнутой на груди ковбойке, под левым соском тоже виднелся ястреб, только скукоженный, маленький еще — словно неоперившийся птенчик. Среди гвалта хозяин протолкался к пареньку, они обменялись неслышными словами. Хозяин радостно воззрился на Андрея: ага, ты-то мне и нужен. Подошел, вынул у него из ладони чашку и стал деловито закатывать рукав на освободившейся руке. Андрей дернулся.

— Барышня ты моя кисельная, — ощерился хозяин. — Сидеть!

Каким-то орудием (кухонным ножом?) он разрезал Андрею руку, молодой подставил миску. Андрей пялился, словно во сне, не понимая, бежать ли, и мысли, зачем это с ним делается, были прямы, как палка, и столь же дубовы. Андрей поклясться был готов, что все совсем не так, как представляется.

Миска наполнилась. Молодой исчез.

— Перевяжите его, — бросил хозяин, отворачиваясь. Возможно, у него были дела поважнее. Перевязали плохо. Кровь проступала сквозь бинт и опущенный рукав, и Андрея вело. Подскочил Савва. Стал что-то кричать, рвать бумажные упаковки бинтов. Андрею сделалось смешно. А кухня медленно проваливалась в песок, и только ясно светилась проведенная по полу мелом, прямая, как клинок, черта.

Сёрен нашла в роднике украшение.

Родник прятался в глубине зеленых покатых холмов: круглая чаша, выложенная по краю замшелыми валунами, между которых с легким клекотом убегал в крапиву тоненький ручеек. В середине придонные травы расступались, и солнце просвечивало насквозь хрустальную, чуть рябящую воду, а на золотом песке лежала, откинув полузасыпанную прорезную цепь, восьмиконечная звезда. Или цветок. Крупный, с ноготь большого пльца Сёрен камень, обведенный двумя кругами из мелких граненых камушков, и раскинутые лучи. Сквозь чистую воду камни сияли винно, и зелено, и ало, а иногда слепили, как подсвеченные солнцем белые облака. Наклонившись над источником, Сёрен застыла, не дыша, не замечая, что край темно-синего грубого плаща попал в воду. Потом девушка опустила руки в родник, вода раздробилась, обожгла холодом, точно руки отсекли по запястья. Но волшебная игрушка легла в ладони и, отекая влагой и сиянием, поднялась на свет. Камни были живыми. Они смеялись навстречу солнцу, а бронза цепи была тусклой, как песок. Сёрен поднесла звезду к глазам. Она никогда не видела такой. И дело было не в дороговизне камней и изяществе оправы…

Забыв пустые ведра, легко, как семечко одуванчика, понеслась девушка к дому.

— Бокрин! Гляди, что я нашла! Бокрин…

Он сидел у стены омшаника, лицо было серое, а коричневый джупон резко выделялся среди зеленой травы. Лицо было спокойное, и только от уголка рта сползала струйка слюны с налипшим песком. И две бурые полоски под ноздрями. Звезда упала Сёрен под ноги.

Может, случилось бы еще что-то страшное, если бы Сёрен стала хоть что-то предпринимать. Но она тупо стояла на коленях посередь тропинки, не замечая вередящих камешков. Смотрела, как Бокрин прислоняется к обомшелой стене, свесив голову, упираясь в грудь подбородком, а над ним накручивает круги золотистая звонкая муха. Сёрен отгоняла ее рукавом. И вздрогнула, когда худые крепкие руки легли ей на плечи. Повернулась, утыкаясь лицом в жесткую куртку Лэти, и разрыдалась.

— Встань, девочка, и проверь, не пропало ли что-нибудь в доме. Стой! — он схватил Сёрен за руку. — Идем вместе.

Она оглядывала земляной пол, прогоревший очаг, брошенный под лавкой недоплетенный короб и нагло гуляющую по столу курицу… Лэти успел слазить на горище и порыться в чуланах, потом сосредоточенно вышел во двор. Сёрен выгнала курицу и разрыдалась над корзинкой для вышивания.

— Сёрен, иди сюда! — позвал ее Лэти через окно. — Что это, Сёрен?

Она с недоумением смотрела на звезду из мелких камушков, сверкающую на его ладони. Она и была величиной с ладонь — вот странно. Сёрен отерла рукавом набегающие слезы.

— Нашла… я… в роднике.

Она вспомнила, как четыре дня тому Лэти уговаривал Бокрина переселиться в поселок. Ей велели уйти, и она бегала к роднику, долго созерцала в хрустальной воде пляску то ли мальков, то ли золотистых солнечных чешуек. А потом вернулась. Они все еще спорили. Сёрен не хотела подслушивать, получилось случайно. Бокрин не желал идти к соседям, с которыми поссорился когда-то в большой мере из-за нее, Сёрен. Потому что она не была похожа на других. Бокрин был для нее всем: и дядей, и отцом, и наставником, и другом. Тогда, когда Сёрен попала в его дом, Черта была далеко, за много-много конных переходов от долины. А потом все приближалась. Сегодня достаточно бежать ей, Сёрен, какие-то полчаса… у нее крепкие ноги. Только вот Бокрин взял с нее клятву никогда не ходить туда, и она честно слушалась. А он… Лэти появился в их доме примерно тогда же, когда Бокрин подобрал девочку. Лэти был пограничником, и даже больше: проводником — из тех немногих, кто уходили в Черту — и могли оттуда вернуться. С детства Сёрен помнит его пепельные волосы, собранные на затылке и перехваченные кожаным ремешком, помнит темное, точно опаленное нездешним огнем лицо, помнит запах от жесткой куртки: кожи, дыма, травы… и чего-то еще, чему она никак не может подобрать названия. За Черту обычные люди не ходят даже в страшных снах. От Черты бегут. Редкие цепочки беженцев шли и шли. Уже тогда. И их делалось все больше. Черта придвигалась. Иногда надолго замирая, а иногда слизывая разом целые варсты. Беженцы спешили, беженцы везли на телегах, несли на себе детей и скарб, гнали живность. Редко останавливались на ночлег. Говорили, Черта сжигает все на своем пути. Говорили, это вечный раскаленный песок, который тянется на много дней, а за ним — все как у нас. Только жизни нет… Говорили… Бокрин привечал подорожных. Делился последним. Потом какой-то не в меру ретивый парень попытался завалить Сёрен, голенастую девчонку, на сено в омшанике. В спину парню воткнулись вилы. Не до смерти. Больше Бокрин в дом никого не впускал. Даже с детьми. Иногда появлялись кучки мародеров, мелкие банды. Бокрин встречал их напряженным самострелом. И, может быть, чем то еще, потому что, честно сидя в чулане, Сёрен видела сквозь щели запертой двери странный свет.