Дэвид Митчелл - Костяные часы

Хьюго Лэм, знакомьтесь: ревность к сексуальному партнеру. Ничего себе – «Эд»! Да как он посмел отправить Холли открытку? А может, черт возьми, он прислал ей целый ворох таких вот открыток? Была ли открытка из Афин? Он что, ее бойфренд? Так вот почему, оказывается, нормальные люди совершают преступления на почве ревности! Мне хочется заковать этого Эда в колодки и швырять ему в рожу двухкилограммовые статуэтки Христа Искупителя, пока от рожи ничего не останется. Именно этого захотелось бы Олли Куинну, если бы он узнал, что я трахал Несс. Наконец я замечаю дату: 1985 год! Счастье-то какое. Аллилуйя! Минуточку, а зачем Холли почти шесть лет хранит эту открытку? Этот кретин даже не знает, что там не «вертареты», а «минареты»! А может, это какая-то только им понятная шутка? Тогда все гораздо хуже. Да как он смеет делить с Холли шутки? А вдруг это он ей лабиринт подарил? Вполне возможно. Может, и в постели она воображала, что рядом – он? Да-да-да, конечно, эти злобные мысли нелепы и лицемерны, но все равно ранят. Хочется поднести открытку этого Эда к пламени зажигалки и смотреть, как сгорает и Босфорский мост, и жаркий солнечный день, и корявое сочинение туповатого старшеклассника. Гори, детка, гори! Гори синим пламенем. А потом я спущу пепел в унитаз, как русские поступили с останками Адольфа Гитлера. Нет. Вдохни поглубже, успокойся, выбрось Гитлера из головы и подумай над небрежным «Не унывай. Эд». Настоящий бойфренд написал бы «Люблю. Эд». Да, но Х-поцелуйчик? С другой стороны, если в восемьдесят пятом открытку прислали Холли в Грейвзенд, то вряд ли этот Эд тискал ее на скрипучем европейском матрасе. Скорее он ей не совсем любовник и не совсем друг.

Ну или как-то так.

– Душ свободен! – кричит она из-за двери, и я ровным голосом отвечаю: «Спасибо!»

Обычно я предпочитаю ни к чему не обязывающую прозаичность отношений наутро после бурной ночи, но теперь, когда сердце пронзил осиновый кол под названием «любовь», мне хочется ощутимых доказательств нашей близости, и приходится бороться с желанием поцеловать Холли. А вдруг ей это не понравится? Не надо форсировать события. Принимаю обжигающе горячий душ, переодеваюсь в чистое – интересно, как беженцы решают вопрос со стиркой белья? – иду на кухню и обнаруживаю записку:

Хьюго, я всегда боюсь прощаний, поэтому ухожу в «Ле Крок», на уборку. Если и сегодня захочешь у меня переночевать, принеси чего-нибудь на завтрак, а я подыщу тебе метелку и фартучек в оборках. Ну а если не придешь, так тому и быть, и я желаю тебе удачи в твоем метаморфизе (или как там пишется это слово). Х.

Любовных фраз в записке нет, но я от счастья замираю. Вот росчерк «Х», решительный и резкий, рунический, зияющий разверстой раной распятия; а почерк совсем не девичий, каллиграфический кошмар, но если хорошенько приглядеться, то можно разобрать; в нем – вся она. О, череда открытий чудных. Я бережно кладу письмо в бумажник, хватаю куртку, с топотом сбегаю по лестнице, иду по следу в сугробах топких, a в студеной проруби утра синеет космоса бездонная дыра, луч солнца – как дыхание любимой; сосульки сверкающей капелью истекают на улочках крутых в гостях у сказки, где дети гор привольно обитают; и вдруг откуда ни возьмись – снежки; «Il est mort! Il est mort!» [58] «Убит! Убит!» ( фр .) – кричат стрелки, а я, поверженный тиран, взываю тщетно «Je me rends!» [59] «Сдаюсь!» ( фр .) , и, прямо в сердце поражен, последний испускаю стон, и воскресаю на глазах, а сорванцов обуревает страх, и прочь несет, как ветер палую листву, и я – живу. Вот эта площадь за углом, где мне так дорог каждый дом под свесом островерхих крыш, «Отель ле зюд» притих как мышь, и в этом Леголенде горделиво часы на златозвонной церкви девять бьют; вершины Альп теснятся молчаливо и там и тут; лоток с блинами через сквер, кондитерская – место судьбоносной встречи, и это изменить нельзя, туда протоптана стезя; пусть 10CC твердят «I’m Not in Love» [60] «Я не влюблен» ( англ .). , но, au contraire [61] Наоборот ( фр .). , сейчас являю я совсем иной пример; мне всюду чудится ее лицо, и рук податливое, нежное кольцо, и губы, с которых срываются «а то» и «вроде как», неотразимо милые для слуха, эльфийский абрис уха, нос пуговкой, небесная лазурь настороженных глаз, и волосы, что пахнут чайным деревом – шампунь из «Боди-шоп»; и я все ближе, шаг за шагом, спешу и вижу, вижу и спешу… А что она? Не стану переходить дорогу, дождусь, пока человечек не позеленеет от…

Заляпанный подтаявшим снегом кремовый «лендкрузер» останавливается рядом со мной. Досадую, что придется его обходить, но водитель опускает тонированное стекло; наверное, какой-то турист, заблудился, хочет спросить, как куда-то проехать. Нет, я ошибся. Этот смуглый коренастый парень в рыбацком свитере мне знаком.

– Добрый день, Хьюго. Похоже, у вас сегодня сердце поет, – заявляет он с сочным новозеландским акцентом. – Элайджа Д’Арнок, король «Кембриджских снайперов».

В салоне автомобиля сидит пассажир, но меня ему не представляют.

– Вы не удивились нашей встрече, – говорю я, – и это наводит на мысль, что она не случайна.

– Совершенно верно. Вам привет от мисс Константен.

Я понимаю, что придется выбирать между двумя метаморфозами. Один помечен «Холли Сайкс», а второй… Что такое второй?

Элайджа Д’Арнок хлопает по боку «лендкрузера»:

– Садитесь в машину. Разберетесь, что к чему, или так всю жизнь и будете мучиться догадками. Сейчас или никогда.

За кондитерской, в переулке виднеется крокодил на вывеске бара Гюнтера. В каких-то пятидесяти шагах… «Выбирай девушку! – советует преображенный, одурманенный любовью Скрудж моего „я“. – Представляешь, какое у нее будет лицо, когда ты войдешь в бар!» Но трезвомыслящее «я», задумчиво скрестив руки на груди, разглядывает Д’Арнока и вопрошает: «А что потом?» Ну, хорошо, мы с Холли позавтракаем; я помогу ей с уборкой, пережду в ее квартирке, пока мои братья-хамбериты не улетят домой; мы с ней будем трахаться, как кролики, до потери пульса; и, дрожа от страсти, я выдохну: «Я тебя люблю!», искренне, в полной уверенности, что это именно так и есть; и она выдохнет в ответ: «И я тебя люблю, Хьюго!» – с такой же искренностью и так же уверенно, здесь и сейчас. А потом? Позвоню в Хамбер-колледж, скажу, что у меня нервный срыв и что я на год беру академический отпуск. Родителям я все как-нибудь объясню – понятия не имею, что именно, но что-нибудь придумаю – и куплю Холли телескоп. А потом? Перестану думать о ней ежеминутно, ежечасно; ее привычка говорить «а то» или «вроде как» начнет раздражать, и настанет день, когда мы оба поймем, что слоган «All You Need is Love» [62] «Все, что тебе нужно, – это любовь» ( англ .). верен лишь отчасти. А потом? Следователь Шейла Янг меня разыщет, ее швейцарские коллеги вызовут на допрос в полицейский участок, а после этого выпустят, если я сдам в полицию свой паспорт. «Что стряслось, пижон?» – спросит Холли, и придется признаваться либо в том, что я украл у разбитого инсультом старика ценную коллекцию марок, либо в том, что по моей вине приятель-хамберит влип в карточные долги и покончил с собой, бросившись с утеса в автомобиле. А может, и в том и в другом, что, в сущности, не имеет значения, потому что Холли вернет мне телескоп и сменит дверные замки. А потом? Соглашусь вернуться в Лондон для дальнейших допросов, заберу из тайника паспорт на имя Маркуса Анидра и куплю дешевый билет на самолет куда-нибудь в Юго-Восточную Азию или в Центральную Америку. Подобные повороты сюжета хороши в фильмах, но в жизни – дерьмо. А потом? Буду жить на средства, накопленные на счетах Анидра, а в конце концов, смирившись с неизбежным, открою бар для юных гуляк, с легкостью пропускающих год в университете, и превращусь в Гюнтера. На пассажирском сиденье рядом с Д’Арноком лежит знакомая серебристая парка.